55
Где-то гремел гром. Далеко. Я сама не заметила, как заснула — и проснулась от грохота грома. В доме было тихо. Часы показывали 16.30. Я выглянула в окно: все небо затянуто серыми тучами, обе машины стоят перед домом. Конечно, я знала, где я и кто я, но все равно надо было проверить, потому что если засыпаешь днем, то просыпаешься с чувством, что ты где-то не здесь.
Я тихо вышла в коридор. Остановилась на верхней ступеньке лестницы и прислушалась, надеясь понять, что там с портретом. Родители уже видели его или нет? Хотя, если бы видели, они бы, наверное, меня разбудили?
Я на цыпочках спустилась по лестнице, продолжая прислушиваться. Телевизор молчал. Радио — тоже. Не было слышно ни шума газонокосилки, ни рева кухонного комбайна. Не было слышно даже тихого шелеста бумажных страниц. Спустившись вниз, я снова остановилась и затаила дыхание, пытаясь не столько услышать, сколько почувствовать, где родители. Ища глазами металлическую коробку из банковского хранилища.
Ни родителей, ни коробки.
Я заглянула на кухню — никого. Оставалась только гостиная.
Там я его и увидела. Портрет. Его вынули из коробки, и теперь он стоял на каминной полке. Родителей по-прежнему было не видно, что показалось мне странным. Как будто дом опустел и остались лишь я и портрет. Чуда не произошло. Все, что мы сделали с портретом, осталось на месте. И даже как будто выступило еще четче. Золотые пряди у нас в волосах придавали нам сходство с девочками из сказки. С девочками, которые знают все, что надо знать. Красные губы Греты казались еще полнее и ярче, чем мне запомнилось. Контур черепа у нее на руке сделался еще заметнее, а позолоченные ногти были похожи на когти какой-то фантастической кошки. Даже черные пуговицы на моей черной футболке, которые раньше не слишком бросались в глаза, теперь буквально сверкали, привлекая к себе внимание. Они казались какими-то чересчур яркими и слепящими на фоне мягких, приглушенных красок Финна. Как будто своими топорными, неумелыми мазками мы совершенно «забили» Финна, и он сделался почти невидимым.
А потом я услышала шаги на лестнице. Тихие, легкие. В мягких домашних шлепанцах. Мамины шаги. Я села на диван лицом к портрету и стала ждать. Мне было слышно, как мама зашла в кухню и открыла холодильник. Мне было слышно, как стукнула дверца кухонного шкафчика, как звякнул стакан, как в него полилась жидкость. Снаружи вновь прогремел гром, по-прежнему глухо и далеко-далеко. Мамины шаги уже приближались к гостиной. И вот она встала в дверях в своем белом махровом халате.
— Я знаю, — проговорила я прежде, чем мама произнесла хоть слово.
Она прошла в комнату и поставила стакан на сервант. Прямо на полировку, даже не подложив картонную подставку.
— А я не уверена, Джун. Не уверена, что ты знаешь. У меня такое ощущение, что ты вообще перестала понимать, что хорошо, а что плохо. Даже самые элементарные вещи. — Она затянула потуже пояс халата и медленно подошла к портрету. Проследила глазами за прядями позолоты у нас в волосах, на миг задержав взгляд на Грете. — Что нас с папой расстроило больше всего… даже больше того, что теперь, из-за твоих глупых детских художеств, картина потеряла в цене как минимум полмиллиона — полмиллиона — долларов… так вот, больше всего нас расстроило то, что ты с такой тщательностью постаралась обезобразить свою сестру.
— А почему вы решили, что это все я? Почему всегда обвиняют только меня?
Мама раздраженно встряхнула головой.
— Грета была занята своим спектаклем. Ты и правда думаешь, что я поверю, что у нее было время… что она захотела бы тратить время на то, чтобы ходить в банк и уродовать ценное произведение искусства? Вот в чем разница между тобой и Гретой. Ей есть чем заняться. Она ходит в кружки, у нее самые разнообразные интересы. У нее есть друзья. А у тебя? Сидишь одна в своей комнате, никуда не выходишь, ни с кем не общаешься…
— Я думала, Финну бы это понравилось.
Вся мамина ярость сразу сошла на нет. Она нахмурилась, но не сердито, а как будто испуганно. Как будто вот-вот заплачет.
— Что с тобой происходит, Джун? А?
— Ничего.
— Финн написал этот портрет для тебя и твоей сестры. Это был его последний портрет, его последняя работа. Ты, вообще, читала статьи? В «Таймс», в «Ньюсуик»? Ты понимаешь, кем был твой дядя? И ты, девчонка четырнадцати лет, полагаешь, что можешь улучшить его картину?!
Дверь кухни открылась и сразу захлопнулась. В гостиную вошел папа. Он был в рваных спортивных штанах и в шляпе, в которой обычно работал в саду. Руки, испачканные в земле, он держал так, чтобы они не касались тела. Он посмотрел на маму, потом — на меня, поднял руки перед собой и сказал:
— Сейчас приду. Только вымою руки.
— Вот, посмотри на отца. Он работает с утра до ночи, но при этом играет в гольф, а в выходные находит время заняться садом. И Грета. И я. Мы всегда чем-то заняты. В общем, так. Начиная со следующей недели мы будем планировать твое время. Я тебя запишу в кружки после школы, и ты будешь ходить туда каждый день. А я буду проверять, ходишь ты или нет. Конечно, тут есть и наша вина. Теперь-то я понимаю. Мы перестали тебя контролировать. Ты предоставлена самой себе. У тебя слишком много свободного времени, вот ты и бесишься от безделья. И занимаешься ерундой, а не чем-то полезным и интересным.
Я могла бы сказать, что я думаю о полезных и интересных занятиях, которыми люди заполняют свою жизнь. О дурацких кружках и клубах, спортивных играх и пьесах, в которых герои вдруг начинают петь посреди разговора без всякой на то причины. Но, разумеется, ничего не сказала. Ни единого слова.
— Плюс к тому ты теперь никуда не выходишь. Только в школу и в кружки. Все будет под контролем. И так будет, пока мы не увидим какие-то улучшения.
До меня даже не сразу дошел смысл сказанного, а потом мне стало плохо. Первым делом я подумала о Тоби. И сразу, буквально через секунду, — о Грете.
— Я обещала Грете, что пойду на вечеринку. После спектакля.
— Никаких вечеринок, тебе что, не понятно? — Мама всплеснула руками. — Ты действительно не понимаешь, что ты наделала?
— Но я обещала…
Папа вернулся в гостиную. Он не только вымыл руки, но и переоделся в чистое.
— Она прекрасно управится и без тебя, — сказал он.
— Ты сама себя наказала. Ты даже не представляешь, чего ты себя лишила. Тот человек из музея Уитни… он сказал, что готов предложить нам десять тысяч долларов — только за то, чтобы взять картину на выставку. И знаешь, как мы собирались потратить эти десять тысяч? Знаешь?
Я покачала головой.
— Мы хотели поехать в путешествие. Всей семьей. В Европу, Англию, может быть, и Ирландию. Мы понимаем, какой у тебя был тяжелый год, и мы подумали: Надо свозить Джун в Европу. Ей это наверняка понравится. Она любит старинные замки и все такое. А теперь мы никуда не поедем. Вот посиди и подумай об этом.
Я не могла поднять взгляд. Сидела, опустив голову, и рассматривала узоры из примятого и пушистого ворса на ковре.
— А как нам теперь будет неловко! Тот человек из музея решит, что мы все сумасшедшие.
Папа сел рядом со мной и положил руку мне на плечо.
— Джун, если это такой крик о помощи, то мы его слышим. Ты поняла? Мы хорошо его слышим.
Я сидела и слушала, как мама перечисляет, что со мной было не так. Список получился изрядный. При этом она постоянно упоминала потерю полмиллиона долларов, напирая на то, что это, конечно, не самое важное. Но впечатление было такое, что это как раз и есть самое важное. Ну, или близко к тому.
Спустя какое-то время папа поднял руки вверх и сказал:
— Ладно, пока остановимся. Иди к себе и собирайся.
Они с мамой решили, что хоть я и наказана, но мне надо пойти на спектакль. Сказали, что если я не пойду, это будет несправедливо по отношению к Грете. Мы должны поддержать ее всей семьей.
Поднявшись в себе, я закрыла дверь и села на кровать. Родители о чем-то спорили внизу, но я слышала только их голоса. А что именно они говорили, было не разобрать. Зато гром было слышно прекрасно. Он все гремел и гремел где-то вдали, под тусклым и сумрачным субботним небом.
56
Все билеты на спектакль были распроданы. Впрочем, так бывает всегда. Однако в этом году мистер Небович сказал, что представление будет особенным, потому что он пригласил на премьеру кое-кого из своих друзей, профессиональных актеров из города. Он не сказал, кого именно, но намекнул, что это люди достаточно известные, и попросил не устраивать «охоту за знаменитостями», если кто-нибудь узнает кого-то из них в лицо. Возможно, это были те же самые люди, которые собирались посмотреть на Грету. Те, которые будут решать, подходит ли она для Бродвея.
Всю дорогу до школы никто не произнес ни слова. Низкие фонари на лужайке на школьном дворе были обернуты разноцветной целлофановой пленкой, и трава под ними светилась красным, оранжевым и ярко-желтым. Когда мы входили в школу, мама строго взглянула на меня, поджав губы, но, как только мы оказались внутри, сразу же переключилась в «нормальный режим». Принялась мило болтать с другими мамами и говорить всем и каждому, как она гордится Гретой.
