Таких торжественных похорон не запомнят в Одессе. Студенты несут гроб и поют «Вечную память»… Сзади валит толпа. Венкам нет счета.
Над открытой могилой, глядя на бьющуюся в истерике вдову и безмолвную, бледную девочку в черном платье, плачут не только женщины, но и мужчины. Трогательные речи говорят старик-профессор и горбоносый студент, еще недавно приветствовавший Мочалова. А когда могила засыпана, на ней мгновенно вырастает гора из венков и из живых цветов, которые на сцене к ногам Мосолова кидали женские руки… Теперь это последние цветы… Последняя дань любви…
Смеркается, когда Рухля, все эти дни не отходившая от Надежды Васильевны, стучит в дверь ее спальни. Она входит и прежде всего запирает окна и дверь.
— Милая барыня… уж вы не сердитесь на меня…
Надежда Васильевна поднимает голову с подушки.
— Потом… Рухля… потом, ради Бога!..
— Нет, милая барыня… ждать нельзя ни одной минуты… Я все узнала…
Она придвигается и, озираясь, шепотом сообщает новости, которые собрала за это утро. Завтра в семь к Надежде Васильевне придет квартальный и потребует подписку о невыезде из города. Все кредиторы, после самоубийства Мосолова решили предъявить ко взысканию его векселя. На них подпись его жены. Она должна платить.
Мгновенно поднимается с подушек Надежда Васильевна.
— Платить?.. Но я же все на днях отдала, с труппой расплатилась, Мочалову, Щепкину… У меня ни копейки в доме нет, Рухля.
— Если вы не заплатите, милая барыня, вас посадят в яму…
Она встает.
— Чьим векселям срок?
— Рафаловичу… две тысячи.
Надежда Васильевна бессильно садится на кровать, вся склонившись, как раздавленная, закрыв лицо руками.
Но эта слабость длится один лишь миг. Она встает опять, вся напряженная, с сверкающими глазами, готовая защищать свою свободу, свою честь, имя мужа, будущее Верочки.
— Говорите, Рухля!.. Говорите скорей… Что я должна делать?
— Бежать, милая барыня… Больше ничего не остается…
— Бежать!.. Куда бежать?.. А Верочка?
Она падает на стул. Голова ее и руки начинают дрожать.
Рухля открывает ей свой план. Она говорила сейчас с Янкелем-контрабандистом. Это ловкий, опытный человек, и на него можно положиться. Он слово свое сдержит. Нынче в ночь Янкель везет товар… Он все пути знает, и еще ни разу не попался… Пусть барыня рискнет! Ведь другого ничего не остается… Она заплатит ему двадцать рублей, а он спрячет ее в телеге, укроет рогожами… К утру они будут уже далеко… А в Тирасполе она наймет лошадей — и перед ней свобода…
Внимательно слушает ее артистка.
— Спасибо, Рухля! Вы правы… Больше ничего мне не остается… Боже мой, я совсем забыла… А деньги?
— Я дам вам деньги… Вот сто рублей… Возьмите, милая барыня… Я знаю, что вы меня не обидите… Я вам верю…
Надежда Васильевна растроганно обнимает приятельницу. Вдруг она бледнеет.
— А Верочка?.. А Настя?
Обе молчат. Надежда Васильевна, схватившись за виски, бегает по комнате. Вдруг она останавливается. Дрожь унялась… Она идет в кабинет мужа. Садится за письменный стол. Что-то пишет. Запечатывает письмо и подает конверт еврейке.
— Вот это письмо отнесите завтра к полицмейстеру. Он хорошо относился к моему мужу… Я прошу его известить всех моих кредиторов, что через два года я уплачу все мои долги со всеми процентами до копейки… А в залог я оставляю здесь мое дитя.
— Верочку? — вскрикивает Рухля, всплеснув руками.
— Да, у меня нет другого выхода. Только тогда они мне поверят. Они знают, что я не могу бросить дочь, мое единственное дитя… что рано или поздно я вернусь за ней…
В безмерном удивлении глядит Рухля на эту женщину. Надежда Васильевна уже овладела собой. Силой веет от ее голоса, от каждого ее жеста. Еврейка чувствует, что такая не пропадет и сделает то, что обещает.
— А теперь, Рухля, последняя просьба. Я возьму с собой только необходимое: одно платье да смену белья… А вы унесите сейчас все, что поценнее, и продайте… Когда вернете свои деньги, остальное разделите между прислугой. Полю я выпишу, когда устроюсь. Вы одна пока будете знать, где я… Ни одна душа не должна узнать мою тайну…
— Милая барыня… разве ж я не понимаю. А Верочка?
— Я отвезу ее к madame Пюзоль…
Она велит одеть Верочку и подать ей траурное платье.
Через полчаса она сидит в приемной пансиона, наедине с начальницей. Это румяная, полная, седая старушка. Жизнерадостно сияют, из-под очков ее голубые глаза. Она страстная поклонница Нероновой. Вместе с Настей она была на похоронах. Экспансивно кинулась она навстречу артистке, поцеловала ее и расплакалась.
Но то, что рассказала ей Надежда Васильевна, мгновенно осушило ее слезы. Она испугана, потрясена, растрогана.
— Madame Пюзоль… Я отдаю вам мое единственное сокровище. Сберегите мне мою дочь!.. Через два года я вернусь за ней и за Настей… На всю жизнь я останусь вашей должницей…
— Маленький ангел! — плача, говорит madame Пюзоль, когда Верочка, вся зацелованная пансионерками, входит в приемную за руку с Настей.
Но у Надежды Васильевны уже нет слез… Она молча крестит удивленную сестру. Опускается на колени перед Верочкой, трогательная и прекрасная в своем траурном платье, под креповым вуалем. Она осыпает поцелуями маленькое личико, смеющиеся глазки, крохотные ручки… Потом на мгновение поднимает глаза, глядит вверх… И по выражению их, и по ее дрожащим губам старушка догадывается, что артистка молится.
Пожав руку начальницы и в последний раз осенив широким крестом сестру и дочь, Надежда Васильевна выходит из комнаты.
Скорей!.. Скорей!.. Не надо терять мужества!
…Ни одной звезды не горит в небе. Быстро мчатся, словно спеша куда-то, угрюмые тучи.
Надежда Васильевна в платочке и в бурнусе Поли, с узелком в руке, выходит из калитки сада и оглядывается в последний раз на опустевший дом, где она любила и плакала, где пережила самые светлые дни радости и где испила до дна горькую чашу страданий…
Прощайте, милые тени!..
Через полчаса две женские фигуры крадутся по темным улицам предместья. В полном мраке, не обмениваясь ни одним словом, они доходят до последних лачуг, где ютится отребье города.
Теперь и лачуги позади. Перед ними степь.
Надежда Васильевна не может унять дрожи… Ветер рвет с них платки. Тучи мчатся по небу. Гул моря несется им навстречу.
Во мраке, вдали, то вспыхнет, то погаснет огонек.
— Видите… Видите? — шепчет ей на ухо Рухля… — Вон огонек… Это Янкель ждет вас… По этой тропинке идите… Прямо на огонь… Не бойтесь!.. Здесь нет ям… А я пойду, милая барыня… Вы уже меня простите… Если меня захватят с вами, я пропала…
— Идите, идите, Рухля… Прощайте, дорогая!.. Спасибо вам за все.
Они обнялись в последний раз.
Мгновенье. И фигура Рухли растаяла во тьме.
И она одна в степи…
Печаль утонувших во мраке полей слилась в ее ослабевшей душе с тоской невозвратимых утрат и с ужасом одиночества.
Но только на один миг…
Вон блеснул опять призывный огонек…
Она идет ему навстречу. Разве не вся жизнь впереди?
Бестрепетно примет она вызов неумолимой судьбы.
Не сводя глаз с меркнущего огонька, она идет во мраке…
22 марта 1914 г.
Москва
Книга вторая
Огни заката
Часть первая
Зажгутся вновь огни заката
И зорь прозрачных янтари.
Лишь зорям счастья нет возврата,
Ночам сердечным нет зари…
Льдов
Перед зеркалом стоит шестнадцатилетняя девушка в воздушном тарлатановом платье, в модной прическе пятидесятых годов.
Волнистые бандо окаймляют тонкий, правильный овал. Коса низко заложена на затылке и закрыта гирляндой из живых цветов. Невинно выглядывают из облака кисеи худенькие ручки и покатые плечи.
Это Верочка Мосолова, дочь знаменитой провинциальной артистки Надежды Васильевны Нероновой.
Ни одной чертой она не походит на мать. Она портрет своего отца, князя Хованского. И в то же время необъяснимое таинственное сходство Верочки с ее названым отцом, трагически погибшим артистом Мосоловым, и раньше всегда удивлявшее Надежду Васильевну, не прошло, а усилилось с годами.
Лицо у Верочки словно точеное и маленькое, как у Поппеи-Сабины в неаполитанском музее. Очень красив ее гордый профиль. Брови ее чуть намечены, а глаза карие и длинные. Вечно смеющиеся глаза. Цвет волос ее — совсем кора каштана.
Но поразительнее всего в этом прекрасном лице его белизна. Оно кажется мраморным, и в то же время в нем нет ничего болезненного. Это сама свежесть.
От маленькой, гордо поставленной головки Верочка кажется еще выше ростом. Руки, ноги, уши — все в ней изящно, выказывает породу… Движения ее полны бессознательной грации. Походка ее странно легка. И того, кто видит ее в первый раз, всегда поражает эта воздушность ее фигуры, трогательная хрупкость всего ее облика.
