— Вера… Вот тебе кавалер! Это Федя Спримон, сын Василия Дмитрича, мой любимец… Простите, Владимир Карлович, — улыбается она со злой искоркой в глазах. — Если вы не передумаете, просите дочь на второй танец!
Она берет под руку почтительно склонившегося перед ней губернатора.
— Можете начинать, — говорит он подбежавшему распорядителю.
Тот глядит на хоры, махнул платком. Оркестр начинает вальс.
«Он ждал мою Верочку, чтобы начать… Как это мило с его стороны!» — думает Неронова и тихонько прижимается к руке Опочинина.
А звуки разгораются, манят, влекут. Так и кинулась бы сама в эту дрогнувшую толпу! Счастливцы, кто танцует!.. А ей нельзя. Да, нельзя… хотя недавно еще, прошлую весну… Теперь смешно. Дочь — невеста.
Неужели конец?.. Неужели старость?
В первый раз зловещая мысль словно озаряет перед нею темные провалы, ожидающие каждую из нас в конце жизненного пути… Открытые плечи вздрогнули.
— Что с вами, дорогая? — спрашивает Опочинин, прижимая к себе ее локоть.
Она не отвечает. Она не слышит. Горло сжалось. Сердце на миг точно остановилось в груди.
Ах, не думать об этом!.. Не думать!.. Она все еще молода. У нее нет ни одного седого волоска. У нее атласная кожа, тело упругое и мускулистое, как у девушки. У нее юная душа, полная порывов… Разве она не любима? Разве она не желанна?
Лорнет дрожит в ее руке. Свет дробится во влажных глазах. Звуки вальса манят куда-то, обещают впереди что-то, перед чем ничтожно все, завоеванное ею в жизни: слава, творчество… и любовь вот этого преданного человека, еще недавно казавшаяся счастьем.
Перед Верочкой стоит высокий офицер с тонкой талией, с аксельбантом через плечо. Щелкнули шпоры.
Что надо делать?.. Чего хотят от нее?
Чужая, враждебная рука обнимает ее талию. Другая, в белой замшевой перчатке, нежно сжимает ее пальцы. Она видит странное лицо матери и улыбающиеся глаза губернатора.
«Вальс!..» — точно крикнул кто-то в глубине ее существа. И все нервы блаженно дрогнули в ответ. Ах, уже не страшно! Объятие, которое показалось бы чудовищным наедине, внезапно становится естественным, необходимым и безличным.
Доверчиво и с упоением отдается она поднявшей ее волне.
— Как грациозна! — говорит Опочинин Надежде Васильевне. — Взгляните!.. Она почти не касается земли. Она летит.
— Да… еще в пансионе, в Одессе, она всех удивляла грацией. А если бы вы видели ее успех на институтском акте, в прошлом году!.. Она танцевала pas de châle… Уверяю вас, она производила впечатление законченной балерины. У нее и сейчас есть носок… Вы видите!.. Видите?
— Ах, дорогая моя!.. Если бы вы отдали ее в театральную школу, из нее вышла бы вторая Адрианова или Дюр.
— Молчите… молчите!.. А главное, при ней ни слова об этом!.. Она уже просила меня отдать ее в школу… Но это все равно, что убить ее… С ее-то здоровьем?.. Нет!.. Я и слышать не хочу о сцене!.. Я хочу для нее самого простого, маленького счастья!
Верочка и кавалер ее долго кружатся, стремясь согласовать свои па, без слов угадывая момент поворота, как бы слившись в одном порыве к ритму и движению…
Вся чувственность танца вскрывается в этом подчинении требовательному ритму; в этом тесном объятии; в неожиданном трепете рук; в учащенном дыхании, которое смешивается; в застывшей улыбке; во взглядах, которые ищут друг друга…
«А мы об этом не думаем, танцуя, — внезапно приходит мысль Надежде Васильевне. — Как, в сущности, все условно!..»
Если бы Федя обнял Верочку на ее глазах не в бальном зале?.. Не потому ли женщины так любят танцы — особенно вальс, — что он дает исход всему, что дремлет в них, скованное страхом или долгом?
Так приблизительно думает она.
Но почему-то на этот раз ей не хочется поделиться мыслью со своим другом. Нет!.. Этого она ему не скажет.
А горечь от невозможности танцевать самой в этот вечер стала как будто еще острей. Боже мой, какая жажда движения и… забвения!.. Какая тоска!
Разве пойти?
Нет!.. Нет!.. Лишь бы не быть смешной!
А Верочка все кружится в упоении. Душа полна радостью танца.
В одном месте вдруг столкнулись несколько пар. Чтобы оградить свою даму от толчка, Федя Спримон на несколько мгновений крепко прижимает Верочку к груди и держит ее так, как свою женщину, как вырванный у судьбы приз. Он это сделал спокойно, с озабоченным лицом.
— Place!.. Place, messieurs! — кричит он, повышая голос.
Но сердце Верочки точно упало. Волшебный сон нарушен. В глазах потемнело. Виском она дотронулась до плеча кавалера, почти теряя силы. Чего же испугалась она?
Разве испугалась?
Не то… Не то… Что-то новое…
Холод аксельбанта у виска болезненно проникает в ее нервы.
— Вас толкнули?.. Простите, — шепчет нежный голос, и объятие слабеет.
Она поднимает голову и видит его темные глаза с опущенными на углах веками и приподнятые над переносьем брови, что придает странную печаль его взгляду.
Какие добрые, нежные глаза…
— Вы устали?
— Нет… нет…
— Хотите еще тур?
— Да… да…
— Вы так прекрасно танцуете! Вас совсем не чувствуешь, — говорит робкий, восторженный голос.
Опять на миг встречаются их глаза. И сладкий трепет — не страх, нет… все то же новое, обессиливающее чувство, как миг назад, охватывает наивную Верочку. Счастливая улыбка задрожала на губах. Ах, если бы вечно нестись по звуковым волнам! Она в изнеможении опускает веки.
Но впечатление проникло в самые тайники ее существа. Оно не забудется. Оно будет жить.
— Довольно, Федя! — раздается голос Нероновой. — Она устала…
«Нет, мамочка!..» — хочется ей крикнуть. Но она не смеет ослушаться… Как жаль!.. Как жаль…
— Vous êtes vraiment délicieuse (Вы действительно прелестны), — говорит кому-то где-то далеко губернатор. Кто-то обмахивает веером ее лицо.
Как жаль… Как жаль…
А кругом уже стоит черная стена кавалеров.
— Mademoiselle… J’ai l’honneur…
Она поднимает ресницы. Перед нею Нольде.
«Статский?.. Фи!..» — хочется ей сказать.
Но она встает и покорно кладет руку на его плечо.
И опять-опять ее подхватывает волна ритма и движения. Упоительная волна… Не все ли равно, в сущности? Тот или другой? Наслаждение танца самоценно.
И опять она кружится в сладостном забытье, всем далекая; близкая только этому незнакомцу, обнявшему ее; его крепким объятием как бы насильственно отторгнутая от жизни и замкнутая в волшебный круг каких-то новых переживаний.
Странное ощущение понемногу охватывает ее…
Опустив ресницы, полуоткрыв пересохшие губы, словно подхваченная знойным вихрем, несется она по залу. Она почти не слышит музыки. Она не видит ни огромных зеркал, отражающих огни люстр и танцующие пары; ни внимательного взгляда матери, мимо которой они пронеслись сейчас в каком-то бешеном темпе. Не долетают до нее и возгласы восторга.
Да, да… Он танцует прекрасно… лучше — о, много лучше, чем тот офицер. Верочка не умеет объяснить себе, в чем тут разница. И танец тот же. И музыка та же. Но она сама не та… И глубоко другой, не похожий на заботливого, нежного адъютанта, вот этот плотный брюнет, танцующий так стремительно, так властно подчиняющий себе даму. В его бурном стремлении к движению таится какая-то им самим неосознанная стихийность. А быть может, скованная с детства светским этикетом и воспитанием порывистая натура в этом движении ищет исхода накопившейся энергии.
Горячее дыхание веет Верочке в лицо. Она не поднимает ресниц. Ей жутко встретить взгляд того, кто крепко держит ее в этом стремительном движении. Сквозь свою и его перчатку Верочка чувствует жар его руки. Какой-то грубой, чуждой, глубоко отталкивающей и загадочной силой веет на нее от этого человека.
И радость танца умирает. Сквозь дымку опьянения все явственнее проступает тревога. Ее полузакрытые глаза с наивным недоумением как бы глядят внутрь себя, в хаос потревоженных впервые инстинктов. Напряженная, почти страдальческая улыбка застыла на губах. Она очень бледна.
— Довольно! — умоляюще срывается у нее.
Ах, она так устала внезапно! Даже ноги дрожат… Почти без чувств падает она на стул.
А толпа кавалеров, ожидающих очереди, не редеет. Грация Верочки, белизна ее точеного лица, а больше всего невинность, взгляда и улыбки очаровали одинаково как изжившихся холостяков, так и юношей, еще не заучившихся презирать женщину.
И она танцует без конца, с наслаждением качаясь на волнах ритма, то с одним, то с другим, бесстрастно переходя из объятий в объятия, отдавая свою руку чужим, глубоко безличным для нее пожатиям.
Но впечатление от первых двух танцоров где-то притаилось. Оно всплывает надо всеми, маня к себе неуловимой прелестью или порождая смутную тревогу. Будя первые сожаления. Волнуя первой мечтой.
