лоб. — Но не забудь выпить шоколад.
С чашкой в руке Фрида поднялась по лестнице и вошла в студию. Сделав глоток шоколада, вкуснее которого не было на всем белом свете, она поставила его на один из столов и тут же забыла о нем: ее поглотила работа.
Ведомая озарением, художница нарисовала лицо кормилицы, а потом закрыла его воинственной маской с пустыми глазницами и ртом, искаженным криком. Кормилица, вместе с молоком вливающая в нее жизнь, выглядела угрожающе. Сама Фрида в образе младенца лежала у нее на руках и сосала грудь. Но лицо у нее было не младенческое, а взрослое: широко раскрытые глаза устремлены вдаль, взгляд задумчивый и даже слегка напряженный. Фрида снова погрузила кисть в краску и нарисовала капли молока. Потом тем же цветом она прошлась несколькими мазками по серебристому звездному небу. Отойдя на несколько шагов назад, художница задумалась, что означают эти светлые капельки: звезды, молоко или, может, даже сперму…
Раздался стук в дверь, и Фрида уже было собралась открыть, но услышала внизу голос Диего:
— Она сейчас не может. Работает.
«Спасибо, Диего», — мысленно поблагодарила она мужа и вернулась к картине.
Как хорошо, что он заставляет ее рисовать! Фрида вспомнила о месяцах, проведенных в Куэрнаваке вскоре после свадьбы. Боже мой, неужели это было десять лет назад? Тогда она тоже рисовала под пристальным взглядом искусствоведа Луиса Кардосы. Работа помогла ей пережить первый выкидыш, а также измену Диего с ассистенткой. Вспомнив о ней, Фрида горько улыбнулась. Та женщина была не первой в длинной веренице измен мужа. Но рана, которую тот случай оставил в душе Фриды, была первой, а значит, самой болезненной. А потом начались длинные периоды, когда она вообще не рисовала. Почему она постоянно отвлекалась? Почему все остальное было важнее ее искусства? Она горько сожалела о потерянном времени.
Фрида вздохнула и поставила еще несколько молочно-белых точек на холст. Ей не давал покоя все тот же вопрос: не слишком ли поздно она спохватилась? Живопись отнимала так много сил — как физических, так и душевных, — что художница боялась не успеть произвести на свет все картины, которые ждали своего часа у нее в голове. «В сущности, в живописи мое спасение, — думала она. Рисовать и быть рядом с Диего — вот в чем вся моя жизнь. — Она размышляла об этом не в первый раз, но сегодня простые слова проникли прямо в сердце. — Если бы не мои картины, я бы уже, наверное, сошла с ума. Они помогли мне преодолеть горе, боль, страдания. Рисуя, я забываю обо всем на свете: о Диего, наших нерожденных детях, о болях в спине. Картины дарят мне независимость от жизненных невзгод». Приблизив кисть к ноге младенца, Фрида провела тонкую линию, которая обозначала ампутацию пальцев. Те, кто ее не знал, вряд ли поняли бы замысел Фриды, но для нее эта деталь была важна. «Если я собираюсь изобразить себя такой, какой себя ощущаю, без этой линии не обойтись, — решила она. — Эта линия — часть меня».
Потом ее мысли вернулись к слову «независимость». «Вот бы мне стать еще и финансово независимой от Диего, — мечтала она. — Он бы меня никогда не подвел, но мне надо уметь обходиться без его денег». Если люди сочтут ее картины искусством, возможно, их будут покупать?
— Я буду работать еще усерднее и постараюсь как можно шире демонстрировать свое творчество, произнесла она вслух и испугалась собственного голоса.
Фрида отошла от картины, посмотрела на нее и испытала глубокое удовлетворение, почти счастье. Она взглянула на часы. Был уже полдень. Утро она провела с максимальной пользой. В прекрасном расположении Духа она спустилась на кухню. Теперь ей хотелось есть.
Диего убедил Фриду повесить картины в университетской галерее. Так она смогла бы привлечь к своему творчеству больше внимания. Фрида заходила в галерею несколько раз. Она все еще не могла свыкнуться с мыслью, что ее картины выставлены на всеобщее обозрение. Однажды она взяла с собой отца, чтобы его порадовать. В этот день Гильермо был довольно бодр, даже воодушевлен, будто догадывался, насколько дочери важна его поддержка.
— Твои картины самые красивые, — сказал он, сжимая ее руку.
Фрида вернулась в хорошем настроении, а дома ее ожидало письмо от американского галериста Жюльена Леви. Он был наслышан об экспозиции и хотел выставить картины в своей галерее на 57-й улице в Нью-Йорке.
Фрида была на седьмом небе от счастья. Она носилась туда-сюда по студии Диего, уже в третий раз зачитывая ему письмо Леви. Наконец Ривера решил, что с него достаточно, поймал жену за локоть и заставил остановиться.
— Фрида, теперь сядь и послушай меня. Твои картины хороши. Они особенные, я твержу тебе об этом уже много лет. Тебе просто следует работать регулярно. Я же вижу, как помогает тебе живопись.
— Но это всего лишь маленькие картинки в цветных рамочках, где нарисованы обезьянки, листочки и я.
Тут уж Диего разозлился не на шутку:
— Прекрати! Ты великая художница, и пришло время миру узнать об этом.
Диего знал, о чем говорит. Через несколько недель в Мехико приехал американский актер Эдвард Г. Робинсон с женой. Робинсон был евреем, его семья эмигрировала из Румынии. Он вырос в Нижнем Ист-Сайде в Нью-Йорке и снимался в гангстерских фильмах. Он жертвовал большие суммы денег на борьбу с фашизмом, что расположило к нему Фриду и Диего еще до того, как они познакомились с Робинсоном лично. Он также коллекционировал произведения искусства и, конечно же, посетил студию Диего в Сан-Анхеле. Фрида провела для жены Робинсона Глэдис экскурсию по дому и поднялась с ней на крышу, откуда открывался прекрасный вид. Когда они вернулись к мужчинам, Диего показывал актеру картины жены, расхваливая их на все лады.
— Но… — попыталась возразить Фрида.
Диего приобнял ее и жестом заставил замолчать.
— Конечно, я показал мистеру Робинсону и твои последние работы.
— Я в полном восторге, — признался актер. — Ты только взгляни, Глэдис.
Он указал на работу «Тут висит мое платье», где художница изобразила свой мексиканский наряд, висящий на веревках на фоне нью-йоркских небоскребов, и на маленький автопортрет с доколумбовым нефритовым ожерельем.
— Ты только посмотри на выражение глаз! — восхищался Робинсон. — Сколько вы хотите за эту картину?
— Я даже не знаю, — растерялась Фрида, глядя на сплошную линию бровей, которую специально выделила на автопортрете. Чтобы подчеркнуть эту деталь своей внешности, она даже начинала мазать брови «Таликой», французским лекарством, изначально предназначенным для заживления ожогов у солдат, но также стимулирующим рост волос.
— Двести американских долларов
