С каким трепетом и отчаяньем я ждал этого дня! И он наступил. Я ожидал худшего, но, вопреки моему ожиданию, Юрица не набросился на меня, не побил и не зарезал. Он лишь ухмыльнулся, когда я ему заявил:
— Ты вор! А я не хочу воровать. И не буду…
Думал, он взбеленится — кому охота услышать столь позорное обличение, а он залыбился,[164] похоже, довольный услышанным. И гордый. И лишь сплюнул сквозь «золотые» зубы презрительно:
— Фраерюга… Маменькин сынок, Резан. Бздишь: сику мамка надерёт?
— Никого я не боюсь. И тебя тоже, — отчаянно ответил я.
Повернулся и пошёл к своей калитке. С моих плеч словно гора свалилась.
А весной, уже тополя клейкие листочки развернули, эта история с «верчением» хлеба неожиданно и трагически закончилась. Мусора кого-то из свободской шпаны грохнули.[165] Высказывали догадки, что наконец-то выследили и застрелили неуловимого скокаря-вертилу[166] Федю Грязина.
За несколько дней до последнего нападения Феди на продуктовую автомашину, когда он «вертел» под присмотром Юрицы хлебную повозку, я видел его в окружении каких-то чужих взрослых парней с очень решительным жестами. Они устроились на лавочке у ворот соседнего дома, где жили Сапожковы, и по очереди курили огромную трубку с длинным, больше метра, изогнутым мундштуком и гоготали.
Прохожие, завидев издалека буйную компанию, переходили на противоположный тротуар. Я даже не попытался проскочить мимо незамеченным, и Юрица, который находился в этой хевре (Федя, как я уже упоминал, жил с Сапожковыми в одном дворе), засёк меня, но не выкрикнул свою дежурную шутку насчёт того, когда же я вместе с ним «побегу вертеть» или мамка все ещё мне не разрешает. С независимым видом, не спеша я прошёл до своей калитки, так и не ответив на новый вопрос Юрицы:
— Резан! Хошь курнуть «травку»? Сразу обалдеешь! Угощаю!
А днём позже, выстаивая очередь в хлебном магазине на пару со Славиком, услышал новость: вчера в недостроенном кирпичном доме по улице Пушкина, напротив этого магазина, к которому мы «прикреплены», участковый милиционер Косолапов в перестрелке убил бандюгу. Его давно и безуспешно пытались изловить на месте совершения преступления. А их он всегда безнаказанно творил: обычно на ходу ловко, моментально грабил хлебные повозки.
Мы, несколько пацанов из очереди, тут же обсудили неслыханное происшествие и высчитали, что стреляные гильзы мы можем попытаться отыскать. Уверовавшие в удачу, полезли на заброшенную стройку, превращённую в свалку нечистот жителями соседних домов, осмотрели все закутки возведённого в предвоенный год первого этажа большого кирпичного дома, но никаких гильз не обнаружили. Зато в угловом помещении с зияющим захламлённым подвалом мы сверху, со стены, узрели валявшуюся помятую буханку хлеба. Никто из нас троих не отважился спуститься вниз, чтобы подобрать находку, — уж очень зловещей она нам показалась.
А ещё день спустя от Вовки Сапожкова я узнал, что исчез Федя Грязин. Но вместе с ним будто испарился и вездесущий и привязчивый Юрица. Подтвердил это и Алька Каримов, что брат «слинял».[167]
А я не хотел верить, что вот так вдруг испаряются люди, словно их и не существовало. Ну не может такого быть. Но есть! Отца Брони забрали ночью, весь дом переполошили, так громко стучали в дверь, а Богацевичи не спешили почему-то открывать. Не до конца проснулись и мы с братишкой, когда пришли к нам с обыском в тридцать седьмом году. Помню смутно какие-то фигуры, словно возникшие из тумана, приглушённые голоса. Но вскоре мы уснули под уговоры мамы. На следующий день я задал вопрос, который в те годы задавали многие дети:
— А где папа?
— Уехал в командировку, — успокоила мама, и я поверил ей, потому что отец, работая бухгалтером-ревизором, и раньше часто уезжал в командировки. Только на сей раз она затянулась, наверное чуть не на год.
И тут вспомнилось, казалось бы, прочно забытое, один «секретный» разговор бабки на общей кухне. Она, шепелявя, нашёптывала маме о невероятных злодействах: будто у нас «ни жа што ни про што берут и раштреливают». Где «у нас», так и не догадался.
Из поддувала золу выскребая, прислушивался, бабке с мамой и невдомёк, что я весь напрягся и ловил каждое слово. Частенько взрослые недооценивают любопытство и способность их несмышлёных детишек многое улавливать из разговоров взрослых и понимать сказанное верно.
— Вздор всё это, — резко и громко ответила тогда нахмуренная мама бабке. — Это злостные наветы врагов народа. Так у нас не может быть. У нас справедливая советская власть!
Мама сделала ударение на слова «у нас».
— Што ты, Фёдоровна, баешь — иштинна правда, — защищалась Герасимовна.
А я подумал: «Во глупая старуха. Наслушалась в очередях всяких сплетен и несёт околесицу. И не понимает того, что сплетни выдумывают и распространяют в очередях переодетые шпионы. Чтобы боевой дух советского народа подорвать. Но не на тех нарвались!» И я полностью согласился с мамой, которая демонстративно повернулась спиной к бабке, не желая продолжать вздорный разговор.
Позднее, когда воедино собралось виденное и слышанное: грузовик трупов, ночной увод бывшего царского офицера Богацевича, «командировка» отца, исчезновение Феди Грязина и Юрицы, нашептывания Герасимовны, — всё это требовало ответа на вопрос «как так? почему?». Но спросить было не у кого. Да и кто стал бы меня, пацана, слушать? Да ещё и растолковывать.
Но на том загадочная Федина история не закончилась.
Летом свободские ребята зачастили на улицу Коммуны, в медицинский институт, эвакуированный в Челябинск во время войны из Харькова. Приклеившись носами к стёклам окон первого этажа, одноэтажной пристройки на задах института, мы заворожённо наблюдали за всем происходившим в анатомичке. Там, в просторных залах, в ваннах, наполненных раствором бурого цвета, лежали страшные, чёрные покойники, с которыми отважно общались бесшабашные студенты в белых халатах, клеёнчатых фартуках, резиновых перчатках, деловито раскладывая трупы на узких оцинкованных столах. Они расшнуровывали вспоротые животы, что-то отрезали у трупов, отпиливали ножовками конечности, — ужасное, захватывающее зрелище!
Время от времени нас отгонял от окон обросший дикой щетиной прозектор в клеёнчатом фартуке до пят, но мы тут же опять возвращались и приникали к стёклам.
Однажды мы наблюдали действо, от которого мне стало дурно и чуть не стошнило: за какие-нибудь полчаса энергичный прозектор разделал только что привезённую мёртвую, лет восемнадцати, девушку с коротко, «под нулёвку», стриженой головой. Но это была именно девушка или молодая женщина, уж кто есть кто мы вполне могли отличить. От всех других трупов, на которых тренировались студенты, тело её отличалось белизной. Она внешне ничем не отличалась от живых людей, от всех нас. И вот через несколько десятков минут от неё не осталось ничего. Голову, отделённую от туловища, положили в какую-то большую банку с прозрачной жидкостью и унесли. Жуть! Однако я перемог своё предобморочное состояние и лишь гадал, откуда привезли эту девушку. Видимо, из больницы. Родственников не оказалось, вот и забрали в анатомичку. Страшная судьба!
Меня буквально потрясла простая догадка: неужели и со мной вот так обойдутся, если умру? Но я тут же отринул эту невероятную мысль: нет, мама не отдаст меня прозектору с зажатой в резиновой перчатке никелированной ножовкой.
И всё же во мне клокотали негодование и протест: как так можно — распилить мёртвого человека на части и разнести по разным углам? И нет человека! Совсем! С этим я никак не мог смириться. Скончался или скончалась — должна лежать в своей могиле. Хотя и в ней не курорт — черви съедят. Бр-р!
Какое-то время я всячески избегал подобных зрелищ, но, чтобы ребята не заподозрили во мне слабака, снова стал наведываться на задворки мединститута: жуть происходившего в анатомичке отвращала и притягивала одновременно.
Не знаю, кто первым из нас приметил прислонённую к боковой стене мертвецкой… «мумию». Мумия эта была ничем иным, как усечённым наполовину трупом, без ног, будто мертвец вылезал сквозь пол и застрял. Страшное это было зрелище! Особенно оттого, что кожа с одной половины лица была снята и фиолетово темнели мышцы, окружая жёлтый оскал зубов, которые спереди были выбиты. Или щипцами удалены. Я после этого зрелища не мог уснуть, каялся, что смотрел долго и подробно, и теперь мертвец стоял перед глазами, и открытыми и закрытыми.
Но на следующий день мы со Славкой опять торчали у окна и снова разглядывали «мумию» — она стояла уже в другом месте. Видно, студенты изучали по ней что-то.
А через несколько дней после этого «мумию», полагаю, за ненадобностью вынесли во внутренний, наглухо загороженный дворик, в который мы проникали через хлипкий забор, чтобы занять свои позиции у огромных окон.
