Когда приехали в Куперстаун, мама повеселела при виде множества очаровательных магазинчиков. Национальный Зал славы бейсбола располагался в кирпичном здании, больше похожем на учебный корпус или очень большую почту. Отец попросил маму сфотографировать их с Коннеллом у входа. Потом она отправилась по магазинам. Они договорились встретиться здесь же через два часа.
В музее Коннелл с отцом двинулись вдоль длинного ряда мемориальных досок. Отец показывал игроков, которыми в свое время восхищался: Джеки Робинсона, Дюка Снайдера, Роя Кампанеллу, Пи-Ви Риза. Он сетовал, что его любимый игрок, Джил Ходжес, не удостоился избрания в Зал славы наравне с другими. Отец задерживался и возле тех игроков, кого уважал за личные качества, хоть они и не выступали за «Доджерс». Лу Гериг, Стэн Мьюзиэл, Роберто Клементе... Довольно интересно было читать надписи на досках: авторы ухитрились впихнуть биографию каждого игрока в пару строк и горстку скупых цифр. Правда, лучше бы все это увидеть лет в двенадцать. Тогда Коннелла было бы отсюда не вытащить.
Наконец Коннелл почувствовал, что уже насмотрелся. Хотелось есть. Пожалуй, в маминых словах насчет любования лесами была своя правда — занятие, конечно, дико скучное, но хотя бы не надо, щадя чувства отца, изображать неослабевающий интерес. Посреди большого зала со стеклянными витринами и толпой посетителей отец вдруг остановился:
— В следующий раз мы придем сюда в тот день, когда здесь будут открывать доску, посвященную тебе.
Коннелл ждал иронического смешка, но отец был серьезен.
— Да, конечно, пап, — скорчил гримасу Коннелл. — Само собой.
Может, он и пробьется в школьную команду, но ничего больше при его способностях ему не светит, и отец это прекрасно понимает.
— Послушай меня, — сказал отец. — Я хочу тебе сказать кое-что важное.
Рядом стояла хорошенькая девчонка с родителями и младшим братом — они разглядывали чьи-то старые бейсбольные перчатки в витрине.
— Прямо здесь? — спросил Коннелл.
— С тобой что-то происходит. Я беспокоюсь — может, потому, что в твоем возрасте пережил нечто похожее. Я без всякой необходимости осложнял себе жизнь. По-моему, ты ожесточился. Ты замыкаешься. На самом деле ты совсем другой — открытый и чудесный.
— Да ладно, пап! — Коннелл выставил перед собой ладони, пытаясь остановить отца.
— Ты понимаешь, о чем я?
— Не знаю. Да все нормально, пап, не волнуйся. У меня все хорошо.
— Ты сам хороший, — сказал отец. — Не просто хороший — замечательный. Я точно знаю, поверь. Но по какой-то причине ты замыкаешься в себе.
— Пап, это ты из-за того, что я сказал, якобы у тебя изо рта пахнет?
Отец рассмеялся:
— Послушай, я тебя попрошу кое-что сделать. Возможно, тебе это покажется немного странным. Сделаешь это для меня?
— А что делать-то?
— Пообещай, если ты мне веришь.
— Мне за это потом не будет стыдно?
— Никто не узнает, кроме нас с тобой.
— Ну хорошо! — Коннелл хлопнул себя по ноге. — Сделаю, конечно.
— Жизнь будет тебе подбрасывать разные гадости, и ты, естественно, будешь злиться. Прошу тебя, не позволяй этой злости захватить тебя целиком и не забывай, на что ты на самом деле способен. Для этого мы сейчас проделаем небольшое упражнение.
— Пап, ты вообще здоров? То есть, я хотел сказать, у тебя все хорошо?
— Все в норме. Ты готов?
— Угу.
Коннеллу стало по-настоящему любопытно.
— Вот что надо сделать: постарайся поверить — всем нутром, до самых печенок поверить, что, когда мы придем сюда в следующий раз, здесь повесят мемориальную доску в твою честь.
Это было уже слишком.
— В каком смысле? — спросил Коннелл.
Та хорошенькая девочка прошла мимо него. Их взгляды на мгновение встретились.
— Т-ш-ш! — сказал папа. — Закрой глаза.
Коннелл зажмурился.
— Слушай, что я говорю: когда мы в следующий раз придем сюда, здесь будет висеть доска, посвященная тебе. Постарайся ощутить это как реальность, хотя бы на минуту.
— Ладно, — сдался Коннелл.
В нем пробудился азарт. Отец говорил так уверенно! Хотелось поверить, что отец — вроде ясновидящего.
— Прочувствуй это как следует. Всю свою спортивную карьеру ты был питчером команды «Нью-Йорк Метс». Тысячи раз слышал, как по громкоговорителю объявляют твое имя. Слышал восторженные крики болельщиков. Бывало, тебя и освистывали. Ты играл на траве, играл на синтетическом покрытии. Вывихнул плечо, выбил локтевой сустав, разбил к чертям костяшки пальцев, но оно того стоило. Перед каждым матчем на родном стадионе ты занимаешь места на трибуне для своих детей. Для жены. И сейчас ты смотришь на памятную доску, а на ней — твое лицо. Тебе кажется, что на портрете ты сам на себя не похож, но это точно ты — внизу подписано твое имя и проставлен твой номер.
Отец говорил так, словно речь шла не только о бейсболе. Он хотел, чтобы Коннелл понял: отец в него верит.
И Коннелл вдруг действительно прочувствовал, как это — совершить нечто необыкновенное, принести радость тысячам людей. Он никогда не позволял себе мечтать о таком. Открывать глаза не хотелось.
— Почувствуй как следует, — продолжал отец. — И запомни это чувство. Оно не менее реально, чем любые события в твоей дальнейшей жизни. Запомнишь?
Коннелл кивнул, не открывая глаз.
— Дай волю воображению, — сказал отец.
Коннеллу казалось, что он мысленно раскрывается, как цветок. Если не бояться представить себе невозможное — например, что он станет игроком высшей лиги и прославится, — тогда уже не обязательно испытать это в реальности. Это уже твое, как и все, чего душа пожелает.
— Я понял, — сказал Коннелл.
Мимо шли люди, и он, не подглядывая, знал, как они одеты, какие у них лица.
— Ощущаешь себя всесильным?
— Да, — сказал Коннелл.
И не соврал. Он словно вышел за пределы времени.
— Все еще злишься?
— Нет.
— Боишься?
— Нет.
— Я тебя люблю, знаешь?
— Да.
— Открой глаза, — сказал отец.
Но Коннелл еще немножко постоял зажмурившись. Что-то подсказывало, что это мгновение больше никогда не повторится.
— Пойдем, мама ждет, — сказал отец.
38
Кухонные шкафчики установили в пятницу. Эйлин вернулась домой после бесконечной рабочей недели, увидела белоснежные шкафчики, прислонилась к «острову» посреди кухни, о котором давно мечтала, и огляделась, не скрывая восторженного изумления. Потом бросилась открывать дверцы, несколько раз провела рукой по стенкам изнутри — просто ради удовольствия гладить полированную поверхность. Скорей бы теперь в магазин за продуктами! С того самого дня, когда начались работы в кухне, Эйлин предвкушала, как загрузит в шкафчики новые запасы.
Утром приехал мастер с тяжелыми столешницами. Эйлин выбрала искусственный камень — гранит слишком дорог, а пластиковых столешниц она больше ни за что не потерпит. В последнюю минуту перезвонила и все-таки заказала гранитные.
Эйлин сперва хотела полюбоваться, как будут устанавливать столешницы, но, глядя, как мастер с помощниками тащат неподъемные плиты вверх по склону к черному ходу, поняла, что лучше увидеть кухню уже готовой словно по волшебству. Похожее ощущение она испытывала в детстве, когда приходила из школы и, увидев на ковре параллельные полоски примятого ворса, догадывалась, что мама без нее пылесосила.
Эйлин обошла весь супермаркет, складывая в тележку всевозможные продукты. Тележка мигом наполнилась до краев. Пришлось расплатиться, уложить продукты в багажник и вернуться за новой порцией. После второго круга не только багажник оказался забит под завязку, но и задние сиденья, и пассажирское, и на полу в машине тоже были свалены продукты. Смотреть можно было только прямо вперед и в боковое зеркальце. Мотор надрывно взревывал.
Остановив машину возле дома, Эйлин погудела, вызывая на помощь Коннелла. Поручила ему тащить сумки, а сама побежала в кухню и залюбовалась на сверкающие столешницы. Прошлась взад-вперед, ведя рукой по холодной поверхности и поражаясь, как она все не кончается и не кончается.
Коннелл поставил сумки на разделочный стол.
— Зачем столько?
— А что?
— Ты запаслась на случай всемирной катастрофы?
— Просто купила кое-что нужное.
Эйлин принялась убирать провизию. Коннелл еще много раз бегал в гараж. Когда все еще нераспакованные сумки были аккуратно расставлены вокруг «острова», в кухню заглянул Эд. Его чуть удар не хватил. Он стал вытаскивать пакеты и свертки из холодильника и швырять их в мусорное ведро.
— Мы слишком много едим! — орал он. — Так нельзя!
— Будь добр, возьми себя в руки!
— Нам необходима диета! Мы толстеем! Будем есть один раз в день, не больше!
— Тогда нам еды на десять лет хватит, — заметил Коннелл.
