глубокий сон спящих, каждого из них,
И в своих снах я вижу сны других спящих,
Ибо сам становлюсь этими спящими...
Изобель замолчала при первом же ударе в дверь. Джойс вошел, увидел, что Элио стоит рядом с матерью, оба они были удивлены, что он явился в будний день. Изобель обняла сына за плечи, закрыла книгу, заложив страницу пальцем в том месте, где остановилась. Джойс прочитал название и имя автора на обложке: «Листья травы», Уолт Уитмен. Он коротко обрисовал ситуацию. Изобель обратила внимание на отрывистые интонации мужа, и ее беспокойство сменилось удивлением. Нельзя было терять ни минуты, добавил он, приказав жене собрать чемоданы, чтобы как можно быстрее увезти ее и сына, пока все не уляжется. Вопрос нескольких дней. Отъезд уже был запланирован на следующую ночь. Изобель спросила, почему они должны уехать. Джойс не хотел вдаваться в подробности. Она же не хотела покидать город, не предупредив родителей. Он сказал, что это не очень хорошая идея, что это может подвергнуть их всех опасности, но обещал организовать отъезд ее родителей, если ситуация выйдет из-под контроля. Джойс говорил без своих обычных язвительности и циничности. Изобель чувствовала, что искренность, которую проявил ее муж, свидетельствует о серьезности ситуации. Она все еще обнимала Элио. Ребенок уставился на отца широко раскрытыми глазами, прижимая книгу к груди. Перед тем как уйти, Джойс посмотрел на женщину и ребенка так, словно впервые они были важнее его амбиций.
Он вернулся к себе и поднялся в комнату номер тридцать два, чтобы обдумать последовательность предстоящих событий. Выиграть время, чтобы восстановить контроль над ситуацией. И согласился принять забастовщиков на следующее утро на теплоэлектростанции.
Опираясь на край фонтана, Эли стоял под защитой генерала. Железным наконечником костыля он старательно что-то писал на воде, выводил вымученные буквы, наклонив голову вперед так, что его щеки исчезли под густыми седыми волосами, которые он стриг только раз в год, так что виден был лишь крючковатый нос, похожий на нарост на голой скале. Он не обращал внимания на солнце, лучи которого жгли ему спину, шею и затылок. Уже несколько дней колющая боль пронзала бедро, доходя до низа живота. Он никому не рассказывал об этом, ничего не показывал, прятался, когда боль становилась слишком сильной. Он поклялся себе, что ни один врач больше никогда к нему не прикоснется.
Он скрипел зубами, набивая трубку табаком, смешанным с травами, которые помогали облегчить боль, насколько это было возможно. Зажег спичку, поджег табак и сделал длинную затяжку. Прошло несколько минут, и он перестал думать о костях, теле и мышцах. На поверхности воды проступило изображение — молодое лицо в прозрачном овале, закрепленном на надгробии. Это была его жена Лина, у нее появилось тело, которое он так когда-то желал, которое так долго было покрыто землей и травой. Он откинул голову, умоляя солнце заставить изображение исчезнуть.
— Я тебе не мешаю?
Эли чуть заметно благодарно улыбнулся, почти детской улыбкой, которую скрывала борода.
— Ну что ты, — сказал он, с нежностью глядя на внучку.
— Прости, что я так долго не приходила.
— Главное, что ты здесь.
— Как у тебя дела?
— Получше.
Мабель положила руку на исхудавшее плечо старика.
— Пойдем прогуляемся, — сказала она.
— Хорошая мысль, уже почти время обедать, я тебя приглашаю.
— Куда?
— Домой, конечно!
Наступило долгое молчание. Мабель отдернула руку. Генерал в фонтане все еще храбро сражался с врагом.
— Это не очень хорошая мысль, — сказала она, чуть помедлив.
— А я считаю, что лучшей мысли у меня еще не было.
Мабель села рядом с дедом.
— Я не очень хочу туда возвращаться, и я не думаю, что они будут рады меня видеть.
— Твоя мать все еще читает разную чепуху, но она прошла долгий путь с тех пор, как ты уехала. А твой отец не такой. Знаешь, мужчины часто говорят о том, что у них на уме, слишком поздно или вообще не говорят, а иногда даже не понимают этого. Твой отец, например, вообще не знает, как это делается... не больше, чем кто-либо другой.
Мабель задумчиво смотрела на небо.
— Я не уверена, что могу их простить.
— А никто и не говорит, что их нужно прощать, и, кроме того, подумай о братьях, они будут очень рады снова увидеть тебя.
Мабель представила себе улыбку Люка, но тут же помрачнела.
— Ты и правда думаешь, что они могут измениться?
— Конечно, нет.
— В чем же тогда смысл?
— Им не нужно меняться, потому что они оба знают, что были неправы... Им просто нужно найти слова, чтобы признать это, а без тебя они не смогут этого сделать.
— Ты хочешь сказать, что у меня нет выбора.
— Выбор есть, но я просто говорю, что так будет лучше для всех.
Группа человек из десяти шла через площадь, все размахивали руками. Они были во фланелевых штанах и чистых рубашках и отбрасывали гладкие тени. Эли с удивлением смотрел, как эти люди проходят мимо, ожидая, когда они уйдут.
— Странно, они обычно не здороваются со мной... Кроме того, сейчас не тот день и не тот час, чтобы разгуливать в такой одежде.
— Ты не в курсе?
— Не в курсе чего?
— Рабочие решили бастовать.
Эли ударил рукой по воде.
— Черт возьми, забастовка, ничего себе!
— Решили вчера вечером в «Адмирале». Папа ничего тебе не сказал, когда вернулся домой?
— Нет.
— Но он был там, он даже один из лидеров — вместе с Гоббо, это бывший моряк, и есть еще некий Лаз...
— Твой отец возглавляет бастующих, да разве может такое быть?
— Его этот моряк за собой и потянул.
— А остальные ничего не сказали?
— Моряк не оставил им выбора, его все слушаются.
Эли посмотрел на северо-восточный угол пустой площади, где исчезли мужчины.
— Теперь ясно, почему они со мной поздоровались. — Опираясь на костыли, он встал. — Можешь рассказать мне все подробности по дороге, ты же знаешь, что твоя мать подает обед в одно и то же время, и не позже.
Прошли сильные дожди, и тропинка стала похожа на шелушащуюся от солнца кожу. Старик сосредоточился на ходьбе. Действие трав, смешанных с табаком, ослабевало. Один костыль часто проваливался
