чисто. Пусть все получится. Второй день Виктория молчит. Невероятно. Непривычно. И они засиживаются ночами вдвоем, считают, обдумывают, делят ответственность.
— Илья Сергеевич, что-то у меня с рукавами, — подъезжает к нему Маша?
— Что у тебя с рукавами? — не понимает Ландау.
— То ли трет, то ли жжет? — недоуменно отвечает девушка.
До раздевалки они вчетвером: два тренера и две девушки-фигуристки — почти добегают. Совершенно не до политесов, поэтому врываются смешанным составом. По счастью все в зоне разогрева, поэтому пусто. Только они.
— Раздевайся, — командует Григорьев.
И этот приказ, который в другое время, наверняка, вызвал бы у Маши невероятное смущение, сейчас выполняется беспрекословно. Она вытягивает руки из рукавов, спуская верх платья почти до талии.
Тело хрупкой статуэточки. Уже не ребенка, еще не женщины. Острые ключиц, длинные мышцы плеч. Два алых пятна в сгибах локтей. Два в подмышках. С двух сторон мужчин прикасаются к пятнам в локтевых складках. Горячие.
Девушка стоит откинувшись на стену. Молчит закусив губу.
Григорьев принюхивается сначала к локтю девушки, а потом к рукаву платья:
— Блин! Капсикам!
Разогревающая мазь. Есть почти у любого спортсмена. Наверное, даже у девчонок такая есть. Вот только никто не мажет ей нежную кожу или слизистые. Это гарантированный ожог. Четыре ожога.
— Смываем! — ошалевший Григорьев практически выталкивает Машу в сторону туалетов раздевалки.
— Нельзя, — вдруг спокойно говорит Ландау, — От воды будет только хуже! Ждите! — и буквально вылетает из раздевалки.
Через полторы минуты он возвращается с пакетом неизвестно откуда добытого кефира. В шесть рук буквально заливают ожоги напитком при этом тщательно следя, чтобы ни капли не пролилось на наряд. В нем еще выступать.
Спортсменке явно легчает.
— Илья Сергеевич, откуда такие познания? — удивляется Григорьев, аккуратно вытирая Машину руку от кефира.
— Я ж из балетной семьи, — невесело усмехается Илья, — Хорошо, что платье, а не трусы намазали. Как-нибудь расскажу, какие байки ходят про балетное сообщество. Наши спрятанные костюмы и коньки — детский сад против того, что балетные друг другом вытворяют о школьной скамьи.
Раздается непонятный всхлип. Оба мужчины глядят на спортсменку, которую пытаются привести в порядок.
— Балет — искусство безжалостности, — сообщает, словно прописную истину, Илья.
— А сейчас самое жуткое! — внезапно говорит Ландау, — У нас нет сменного платья. Так что тебе, Манюнь, придется натянуть на обожженные места то же самое платье, и грош цена нашему кефирном омовению.
Мария закусывает губу. Григорьев безнадежно опускает голову:
— Будем сниматься с произвольной! Кать, иди в зону разогрева, тебе через 8 минут выходить.
— Я против, — эти непреклонные слова звучат из уст хрупкой девочки, которая даже не открывает глаз, прижимаясь затылком к стене туалетной комнаты.
— Манечка, это даже не международный старт, — жалость в голосе Ильи невозможная, потому что он знает, что не переубедит эту стальную малышку.
— Я против, — повторяет спортсменка.
— Хорошо! Миш, ты к Кате, а мы попробуем что-нибудь сделать.
Илья убегает снова. Григорьев уходит за Катериной, которой через 5 минут на выход. Маша продолжает стоять, откинувшись головой на кафель туалетной комнаты. Она даже не плачет. Плакать тоже нельзя. Макияж испортится. Просто стоит, не открывая глаз, пытаясь отключиться от грядущей боли.
Через минуту Ландау возвращается со своей сумкой. В ней ватные диски, бинт, пластырь. Хоть что-то, чтоб попытаться создать преграду между жгучей мазью и телом.
— Машенька, выходи! Будем экипироваться, — зовет он еще от дверей спортсменку.
Они сходятся рядом с ее вещами. И только тут одновременно замечают лежащий поверх сумки спортивный телесный топ с длинными рукавами и открытой спиной, который идеально можно спрятать под платьем. Совершенно чужой. Новый. Без посторонних запахов или пропиток.
— Между ангелом и бесом, — только и успевает пробормотать Илья, накладывая тонкие компрессы, которые не будет видно под одеждой, на тело фигуристки в местах ожогов.
Закончив работу медбрата чуть ли не бегом направляется к входу со словами:
— Одевайся и готовься к выходу. Мне надо еще Катин прокат посмотреть. Справишься? — спохватывается Ландау внезапно.
Марья только кивает головой. Она уже просовывает руки в рукава топа-спасителя.
****
Катька бракодельничает, но кто б ее обвинил после всего случившегося. Бросив девчонку в КиКе одну, оба тренера бегут принимать Машу. Ее выход следующий.
Максимова… улыбается. И ее улыбка сейчас ничем не отличается от любой другой предстартовой улыбки Марии. Озера ореховых глаз все так же безмятежны.
И только в прокате видно, что ее шатает. В сложных дугах. В кривых выездах с прыжков и вишенкой на торте в ошибочном лишнем тройном риттбергере в каскаде.
По окончании программы она чуть не плачет, подъезжая к тренерам. И оба мужчин торопятся спросить только об одном:
— Болит?!
— Мне стыдно, — понурившись твердит Маша, — Я забыла, что тройной риттбергер в каскаде уже был.
Тренеры хором выдыхают. Самобичевание — это не страшно. А сегодня так и вообще лучшая часть всего этого жуткого дня.
****
— Виктория Робертовна, ваших спортсменок называют универсальными солдатами. Как вы к этому относитесь?
Вика морщится от слов журналиста:
— Ну, какие они универсальные солдаты? Они маленькие девочки, нежные как полевые цветы?
Вторые сутки Виктория почти все время спит, пока в ее организме идет борьба за выздоровление, и не знает, что именно ее маленькая и такая непохожая на универсального солдата девочка пережила в отвратительном городе боли и первой победы Домбровской, там, где сбываются мечты и рушатся все планы.
Душа катится вниз, на дно колодца
Мила терялась в чувствах, мороке обожания и ожидания, которое никак не затихало и не меняло вектора, превращаясь в мечты, надежды, сны.
И во сне желанные губы не сжимались насмешливо в складку, истончаясь почти до полного исчезновения, а голос с трещинкой лишь выдыхал короткие призывные звуки. И пальцы ее запутавшиеся в длинных непослушных прядях, больше не искали случайных соприкосновений. И было бессмысленно и прекрасно ощущать, как в тебя вжимается давно знакомое тело, требуя отдать то, что уже годами хранится как подарок.
Зеленые с прожилками глаза глядятся в карие между поцелуями. Светлые и темные волосы перепутались по подушкам. Словно две сильные дикие кошки ведут борьбу за право выжить.
Губы срываются с губ, как бабочка от цветка, с которого собрана вся пыльца. И бегут вниз короткими жаркими поцелуями на горле, между ключицами, облизывая грудь, цепляя краешком зубов дуги выступающих ребер, тоня в ложбинке живота, касаясь выступающих косточек бедер, ныряя в сосредоточение желания и страсти… И только стон доносящийся с полных губ брюнетки озвучивает первобытной музыкой этот горизонтальный танец.
С легким вскриком Мила выпрыгивает из сна, навещающего ее разными вариациями
