Вряд ли на фронте так ждут победы,
С таким вожделеньем, как здесь.
Нет ответа на телеграммы,
Я в чужих заплутался краях.
Где ты, мама, тихая мама,
Добрая мама моя?
Мать поэта в это время была в одном из сталинских лагерей…
Перед Новым годом Всеволода призвали в армию. Он вернулся из Чистополя в Москву, где пробыл несколько дней, а уже в феврале 1942 года погиб на Волховском участке фронта. Осталась лишь толстая тетрадка, которая была при нем до самой гибели. Она хранилась у вдовы академика Сахарова Елены Георгиевны Боннэр, бывшей невесты юного поэта. Елена Георгиевна рассказывала, что осколок пробил полевую сумку, эту тетрадь и Севин позвоночник.
Смерть была мгновенной. На место Багрицкого прислали Мусу Джалиля, вскоре оказавшегося в плену и погибшего в фашистском лагере. Всеволода похоронили в лесу у деревни Мясной Бор. На Новодевичьем кладбище в Москве, там, где похоронен Эдуард Багрицкий, по просьбе его жены, мамы Севы, вернувшейся из лагеря, просто положили камень с надписью «Поэт-комсомолец»…
От недоедания и малокровия много интернатских детей страдали от диатеза. У некоторых ребят на голове под волосами возникала корка, а на ногах страшные гнойнички, которые всё время ужасно чесались и кровоточили. В поликлинике эти ранки постоянно мазали зеленкой и забинтовывали. Эту болезнь местные врачи называли непонятным словом импитига (или импитиго). У нас по этому поводу даже сочинили песню с множеством куплетов, где припевом было как раз это странное слово. В отличие от других ребят, вынужденных лежать с высокой температурой, я перенес болезнь на ногах. Между прочим, шрамы на моих ногах – своего рода печать, поставленная импитигой навсегда, как память о тех днях эвакуации…
На втором этаже в комнатах, называемых почему-то палатами, жили все воспитанники интерната. В каждой такой палате стояло четыре-шесть и более железных кроватей с деревянными настилами и соломенными тюфяками. Директор Яков Фёдорович Хохлов с семьей, воспитатели и другие служащие интерната занимали верхний этаж. Во дворе от прежних времен сохранилась пустовавшая тогда конюшня.
Первоначально наше временное убежище называлось почему-то детским домом, хотя большинство из нас к тому дню имели живых родителей. Через некоторое время детдом переименовали в интернат Литфонда СССР.
Мы очень быстро освоили бывший Дом крестьянина. В палату, имевшую номер 6, поселили меня. Все мы помнили чеховскую «Палату № б». Поэтому номер, доставшейся нам комнаты, всегда вызывал улыбку. В одной комнате со мной первоначально жили Стас Нейгауз, Тимур Гайдар, Марк Исаков и Слава Бобунов. Недалеко от нас «прописались» Миша Гроссман, Цезарь Голодный, Вадим Билль-Белоцерковский, Никита Санников, два Юрия – Корабельников и Колычев (ставший со временем артистом МХАТа), Шура Оськин (сын директора Литфонада), Реджинальд Бывалов, юный барабанщик Толя Дукор, Лёша Сурков (сын известного поэта Алексея Суркова), Миша Панченко, Дима Шведов…
В интернате жила дочь поэта Ильи Сельвинского Татьяна, которую все звали просто Таткой. Приемная дочь поэта Циля была нашей пионервожатой, хотя родилась раньше многих из нас всего года на два-три. Хорошо помню Варю – дочь писателя Виктора Шкловского (с которой я после войны учился одновременно в МГУ на разных факультетах), Нелю Дайреджиеву, Ариадну и Марианну Качаловых, Наташу Дзюбинскую, Лену Левину (будущую мою однокурсницу на геофаке МГУ), Лену и Таню Рудерман (дочек автора популярной «Тачанки») и многих других девочек… Моя память сохранила имена детей немецких писателей-антифашистов – Марианну Бехер, Конрада Вольфа и Грегора Куреллу.
Женя Зингер, Стасик Нейгауз, Серёжа Перцов. Лагерь детей писателей. Коктебель. 1940, август
Я подружился со Станиславом Нейгаузом еще за год до эвакуации в пионерлагере Литфонда СССР, находившемся на южном берегу Крыма в поселке Коктебель. Стас был высоким, худощавым и симпатичным парнем. Пышная шевелюра постоянно спадала на его лоб, из-за чего он вынужден был часто резким движением руки забрасывать наверх мешавшие ему длинные волосы. Он почти не вынимал изо рта «козьи ножки» – самодельные папироски, набитые махоркой, отчего кончики его длинных музыкальных пальцев правой руки сделались коричневыми. Говорят, что природа отдыхает на детях талантливых родителей. Но к Стасу это не относилось. Его отец – Генрих Густавович Нейгауз – был выдающимся советским пианистом, профессором Московской консерватории. Так что отцовские гены в полной мере передались сыну.
Стас прекрасно играл на рояле, но, к сожалению, в эвакуации не мог продолжать учение в музыкальной школе из-за отсутствия таковой в Чистополе. На помощь юному дарованию пришла жена писателя Ильи Френкеля пианистка Елизавета Эммануиловна Лойтер. Мы часто видели, как она давала уроки Стасу. Чтобы не потерять музыкальную форму, он ежедневно играл на разбитом старом рояле, оказавшемся в Доме крестьянина. Случалось, в редкие вечера мне и другим ребятам старшей группы удавалось с трудом уговорить Станислава побаловать нас исполнением самых разных песен и даже таких далеких от классического репертуара, как «Мурка», «Гоп со смыком», «Колокольчики, бубенчики звенят», «Раз в поезде сидел один военный…» Обладая потрясающим музыкальным слухом, Стас Нейгауз мог тут же воспроизвести любую мелодию, исполненную нашими дурными голосами или примитивным свистом. Но Стас, конечно же, получал истинное наслаждение только тогда, когда играл Шопена, Листа, Бетховена, Скрябина, Чайковского…
Станислав Генрихович Нейгауз скоропостижно скончался на пятьдесят третьем году жизни 25 января 1980 года. Он умер в один год с Владимиром Высоцким и Джо Дассеном… Я потерял одного из самых близких и дорогих мне друзей…
Вместе с Тимуром Гайдаром, Марком Исаковым, Конрадом Вольфом, Стасом Нейгаузом и Вадимом Белоцерковским я входил в интернатскую футбольную команду. В то время мы играли по так называемой системе «дубль вэ». Я играл в нападении правым полусредним. Мои товарищи всегда доверяли мне бить пенальти. Из десяти одиннадцатиметровых ударов я поражал ворота девять раз! Мы ухитрялись побеждать даже сыгранную местную юношескую команду «Спартак». Кстати, большинство интернатских игроков были страстными фанатами московского «Спартака». Ворота нашей команды до своего отъезда в Красную армию поздней осенью 1941 года надежно защищал длинноногий Кони Вольф. После войны он окончил в Москве Всесоюзный государственный институт кинематографии, переехал в Берлин и стал кинорежиссером. О своей военной эпопее Конрад Вольф снял фильм «Мне было девятнадцать». Последние годы своей жизни он занимал высокий пост президента Академии искусств Германской
Демократической Республики. Умер Кони в 1982 году от неизлечимого рака…
Мать Стаса Нейгауза – Зинаида Николаевна – была женой Бориса Пастернака. Она занимала в литфондовском детском саду ответственную хозяйственную должность. Непризнанный советской властью великий русский писатель оказался в Чистополе после того, как на многократные просьбы отправить его на фронт всегда получал отказ. Вместе с женой и маленьким сыном Лёней жил он в плохо протапливаемой комнате в каменном двухэтажном доме № 7 5 по улице Володарского.
Надпись на фотографии: «Моим дорогим, любимым мамочке и папочке – Евгений. 31/XII.1941»
Во двор этого дома мы со Стасом иногда приходили, чтобы немного помочь семье писателя – пилили и кололи дрова. В это время я мог видеть работающего за столом Пастернака. То он переводил «Гамлета», «Ромео и Джульетту» и «Антония и Клеопатру», то был занят работой над пьесой и стихами. Воспоминания о городе на Каме Борис Леонидович сохранил до конца своих дней. «Чистополь мне очень нравится. Милый захолустный городок на Каме… У меня простые и страшно симпатичные хозяева и очень хорошая комната в хорошей части города… На столе и окнах у меня цветы в горшках, как везде в Чистополе… Я всегда любил нашу глушь, мелкие города и сельские местности больше столиц, и мил моему сердцу Чистополь, и зимы в нем, и жители, и дома, как я их увидел зимой 1941 года…» – писал чистопольским детям Пастернак после возвращения в Москву.
Директором нашего интерната был Яков Фёдорович Хохлов, весьма представительный, но вместе с тем очень суровый и злой человек. До начала Великой Отечественной войны он руководил в Коктебеле Домом творчества писателей и «примкнувшим» к нему нашим пионерлагерем. Мы знали, что после Октябрьской революции Хохлов служил на черноморском крейсере. Я, Стас и другие наши ребята помнили Якова Фёдоровича, когда отдыхали в коктебельском пионерском лагере в прошлом году. Все мы побаивались нашего директора. Зинаида Николаевна Пастернак как-то сказала, что ему больше подошла бы должность директора конюшни, а не интерната для детей писателей. В начале 1942 года несколько подростков отважились написать в Москву А.А. Фадееву большое коллективное письмо (я в этом деле не участвовал). Ребята жаловались на Хохлова за его бесчеловечное отношение и эксплуатацию детей тринадцати-шестнадцати лет на непосильной работе – выгрузке бревен из Камы, за нецензурную ругань и применение физической силы. В этом письме сообщалось, что за опоздание на линейку и плохую отметку в школе директор интерната лишал детей еды, что при недостаточном питании они постоянно голодали. Мне кажется, реакции на это письмо не последовало. В интернате жили и оба сына директора – старший Витя и младший Боря. Они были неразлучны и ходили, как правило, всегда вместе. Может быть, поэтому все мы называли их одним объединенным именем Витьбо.
