— И что?
— Всё.
— Ну вот откуда в тебе этот грубый материализм? Пойми: всё, что мы можем видеть здесь и сейчас, — только образ, иллюзия!.. Мы находимся в маленькой тесной комнатке — может быть, в зрительном зале... Мы так боимся выйти из этой комнатки — и боимся, когда кто-то другой выходит, — но подлинная реальность — вовне!
Я сейчас тебе прочитаю... — Федя забегал по клавишам. — Сейчас... только, пожалуйста, обрати внимание на описание ветра... Это очень важное описание, я так наглядно всё это себе представляю... вот! Слушай. «Лета семь тысяч тридцать четвертого...» — это, по нашему исчислению, тысяча пятьсот двадцать шестой...
— Погоди. Это что?
— «Видение Антония Галичанина». Тысяча пятьсот двадцать шестой год. Послушай.
Федины глаза блестели, подсвеченные экраном:
— «Лета семь тысяч тридцать четвертого месяца июля преставился старец Антоние Галичанин. А лежал в недуге долгое время, и перед смертью видение видел.
Пришли демони, и говорят ему издалеча, саженей за десять и далее. Ин стоит — яко дерево высота его, и подперся палицею великою; а ин стоит и кричит аки свинья. А иные подошли ближе — и говорили между собою, показывая друг другу свое орудие: ин говорит, показывая удицы; ин — клещи; ин — пилы малыя, а ин — рожны. Ин — шила, а ин — бритвы, и говорит: „Распорем его!" А ин держит пилу великую и говорит: „Претерти его поперек!" А иные брячат и гремят своей снастию, а ин во обоих руках держит снасть свою да бряцает ею. А ин прискочил с бритвою — да с обоих рук вдруг задкы срезал с мясом! А ин стоит и чашу держит в руке, а ин понужает держащего чашу: „Дай ему пити, во-се покушает, сладко будет ему!.."
Но пришла на них некая сила, яко задрожати месту тому — яко велик вихорь сильный или грозная буря — и по всему воздуху их развеяло, яко перие хмелевое. Иного Несет вверх ногами и вниз головою, а иного поперек, а иного кое-как. Всех разомчало по воздуху, и исчезли.
А брат сей оказался на неком месте незнаемом. „Вижу там яко улицу, и на ней множество человек нагих. И все ходят, тужат и горюют, и говорят: «Ох, ох! горе, горе!» А мне мнится, — я ни хожу, ни летаю, а яко носимый на полотнех — яко сила невидимая меня носит по воздуху, поверх их, от земли высотой человека.
И се, вижу перед собою мои грехи, от самой даже юности моея — аки круги или доскы, никем не держимые. Всякий грех не словами написан, не красками, якоже на иконах, а дегтем — однако прозрачно и разумно. Как воззришь — так и спомнишь и год, и месяц, и неделю, и день и час тот, когда который грех сотворен — все объявлено. Вот еще мне пять лет — мать спала, а я у нее сквозь подол за срамное место то осязал — так оно и написано..."» (Федя коротко выглянул из-за экрана на Лёлю.) «...Да замахивался на мать свою батогом — так и есть: она сидит, а я как замахнулся — так и написано, и батог-от туто же! Да в чернечестве...»
— Когда был монахом-чернецом, — пояснил Федя. — «...в чернечестве руку положил на женьщину — так и написано: я с ней сижу, и рука моя на ней лежит. Или пил до обеда, или бранился с кем, или ударил кого, — все так и написано, день и час. Или кого осудил, или на кого воздохнул со гневом, или на кого гнев держал...
И в том гневе крут великий стоит — мглян и мрачен, и темен, так что тьме таковой нельзя быть на сем свете. И горесть в нем такова, что сказать невозможно: нельзя такой горести жить на сем свете. Да мраз (мороз) велик и студен — не бывает таковаго мраза на сем свете никак. И мнится мне, что у меня по лодыжкы ноги отзябли да и отпали — а мысли изметаны яко издцрки портяныя...
А больше тебе не скажу, и ты меня, господине, не спрашивай: вельми страшно и грозно. Нет сего страха страш гнее и злее — а не избежать страха того никому. Да Бога ради же, господине, оставь меня ныне, и не ходи больше ко мне. Прости меня, господине, и благослови, а тебе Бог простит, ибо уже мы с тобой не увидимся на сем свете...»
Медленно вечерело. В три часа склоны стали тускнеть: белые и голубые льды, зелёные и красно-коричневые деревья начали постепенно сливаться в сплошную сизую массу — а очертания гор, напротив, отчётливей обрисовались на фоне полупрозрачных палевых облаков.
У дальнего берега Тунерзее вода разгладилась, в ней отразились преувеличенные деревья. Озеро будто бы разделилось границей: на воду у дальнего берега опустилась ночная тень, а посередине озера ещё играли, то разрастаясь, то сокращаясь, прерывистые пятна ряби.
— Совсем перспектива иная, — важно проговорил Федя. — Отсюда кажется: под машину попала — и всё. А с этого только и начинается самое интересное... настоящее! Особенно мне почему-то... не то чтобы «нравится»: «нравится» — не то слово... меня... вдохновляет меня этот ветер!..
— Какой ветер? — спросила Лёля — как показалось Фёдору, с недовольством.
— Ну, ветер! Который демонов «разомчал как перие хмелевое»...
— «Перие»?
— Перья, какая-то травяная труха... Нет! я вспомнил, нам объясняли, профессор нам объяснял: сухие чешуйки! Хмель — растение наподобие шишки, и у него есть чешуйки... Но хмель, не хмель, главное здесь — не хмель, а ветер!
Мне почему-то сразу же вспоминаются «Три поросёнка»: как злой волчище дует — и их дома разлетаются, «яко
перие хмелевое». С той разницей, что кирпичный дом умного поросёнка — такое же перие...
Ты помнишь, как Дмитрий всё время описывает какие-то страшно громоздкие, сложные ограждения: уж у него и стена бетонная, и какие-то шлюзы и рвы, и колючая проволока под электричеством... А ведь мы понимаем, что эта стена — не в реальности: эту стену он строит в своей душе. Это ментальная проволока и ментальный бетон. Возникает вопрос: а зачем ему эти сложные и тяжёлые ограждения? Чего он боится? Может быть, он боится этого самого ветра? Но ветру любые бетонные стены — такая же пыль и труха, такое же «перие хмелевое»! Ветер сносит все наши жалкие перегородочки, стены, заборы — помнишь, она говорит «как хорошо за забором, как безопасно...» Всё, чем пытаемся отгородиться, прикрыться — и пьянство, и этот ваш адреналиновый спорт, — в одно мгновение унесёт ветер смерти — он же ветер реальности!.. — Федя разогнался, он чувствовал себя так, как, наверное, чувствовала себя Лёля на своей planche a neige 39. — Всё, что здесь и сейчас, — иллюзорно! А там— настоящее! Мы зря боимся! Подлинное, достойное человека — лишь за смертью, по ту сторону смерти!..
— А ты бывал близко к смерти? — спокойно спросила Лёля.
— Наверное... — запнулся Федя, — когда-нибудь...
Лёля слегка засмеялась.
— Если бывал, то запомнил бы. Я один раз в лавинку попала — запомнила на всю жизнь...
— В лавину?!
— В маленькую лавинку. Метра, наверное, три на три... пять на пять... нет, поменьше. Скорей три на три.
Ты в курсе, отчего бывает лавина?
Смотри. В оттепель — снег подтаял, поверхность снега подтаяла. Ночью её подморозило — образовалась корка. Потом сверху нападало снега.
Любая встряска — и сходит весь этот снег. Вся подушка.
Короче, я еду: слева от меня — метров семь-восемь слева — обрыв. И наклон в ту сторону, небольшой. Еду, и вдруг чувствую: ползёт.
Ползёт под ногами у меня. Не быстро. Но я-то внутри, ноги у меня в снегу, внутри этого снега. А отстегнуться я не могу, не на лыжах. Ползёт вместе со мной. Туда, к краю. А обрыв — наверное, метров сорок. Достаточно. Я посмотрела потом. Я гребу...
— Что?
— Гребу — ну, руками я подгребла — бесполезно. Ползёт. Очень тихо. И никакого ментального ветра. Наоборот, очень медленно всё, очень нудно... не объяснишь. Нудно-ну-у-удно... Никаких мыслей в голове вообще. Одна мысль: остановится — не остановится? Остановилось. До края не доползло.
— И что ты?!
— А что я. Отдышалась и дальше поехала. Ноги дрожат... И с тех пор, знаешь, чего-то мне вся эта суицидальная
тема — «там классно», «там интересно»... тошнит.
IV.
Рассказ про рубашку с пуговками
Когда ко мне ваша девушка подошла — я сразу знала, что расскажу именно эту историю. Потому что это история всей моей жизни.
Для меня главное в жизни — дети, как и всегда должно быть для любой матери.
Первая родилась дочка, и второго мы очень хотели сына. Очень сильно ждали его.
Когда он родился, это было в июне — рядом, я видела, девочка лежала, ху-уденькая! — а мой парень такой толстенький! сразу видно, что всё нормально. Но вот проходит какое-то время... и через два дня — не приносят мне моего малыша кормить.
Я спрашиваю у медсестры, что случилось: почему его не несут?
А она мне спокойно так говорит: «А вы знаете, у него непроходимость кишечника, такие дети вообще не живут. То есть вы готовьтесь, что он у вас жить не будет». Как будто в порядке вещей!
Я ей говорю: «И что, будем ждать, когда он умрёт?!» Требую, чтобы мне его принесли. Его приносят, я вижу — у него лицо какого-то... земляного, что ли, цвета, тёмного: обычные новорожденные красненькие, румяненькие — а мой чёрненький как негритёнок.
