— Не лйчит.
— Что?
— У меня там одна говорит: «Тебе худи 37не лйчат»...
— Да-да: не к лицу, не подходит... Конечно.
А дальше родители смотрят: да ведь ты не Виталик, какой ты Виталик? Ты истинный Пётр!
Понимаешь, какой здесь момент? Требуется, чтобы родители были свободны от всяких взаимных обид, от амбиций, — мало ли, мама хочет назвать в честь кого-нибудь из своих предков; отец, наоборот, как в его роду принято, и принимаются перетягивать этот канат...
Нет, родители должны чистым сердцем услышать своего ребёнка... Но это сложно! Для современного человека особенно сложно: вокруг нескончаемый шум... Можно представить, как внутреннее существо новорожденного ребёнка — что-то самое главное и уникальное в его личности, самая сокровенная его сущность им посылает свой позывной — но негромко, как будто издалека: «Пётр, я Пётр, Пётр, как слышите меня, приём?.. Пётр, меня зовут Пётр, как слышите меня, приём?..» — а телевизор орёт, пиво какое-нибудь в голове шумит - водка, семейная гордость стучит в сердце, как пепел Клааса, деньги шуршат, гром-ко-громко, гремят — никто не слышит. Даже родители родные — не слышат! Хотя казалось бы: кого уже и услышать-то, если не собственного ребёнка, своё плоть от плоти? Родители своего ребёнка носили, вынашивали, рожали... — Фёдору показалось, что Лёля слегка потемнела лицом, но он не понял причину, — ...рожали — должны быть настроены на его частоту: но не слышат, никак! А Адам слона встретил впервые — и слышит!.. Кроме того, — летел Федя, — родители имеют время. Они могут выбирать и неделю, и две, и месяц...
— Я знаю одних: полгода дочка лежала без имени. Звали «малюск»...
— Вот-вот-вот! Точная ситуация.
А первому человеку имя являлось — мгновенно! Я не могу здесь представить творческих мук: Адам ходит по раю, взвешивает варианты... Нет, здесь было прозрение, моментальное попадание, как в дзэн-буддизме, не целясь... И в-третьих, родители выбирают из ограниченного набора имён. Максимум максиморум, из ста. А обычно — если учитывать определённую страту, обычаи — тридцать-со-рок имён, не больше.
И все эти имена готовы на выбор — их звуковой рисунок известен, и зрительное написание всем известно: родители не рискуют, не открывают новое имя, не сотворяют новое имя, а лишь выбирают из очень узкого, ограниченного ассортимента... — и всё равно, как видим, такая большая проблема!
— Может, поэтому и проблема?
— Да, но Адам-то творил каждое имя с нуля! Не было у него ящиков с картотекой: «хоботные»... Elephant, ele-phantus vulgaris...
— Элефан...— повторила Лёля, и Фёдор ею невольно залюбовался.
Сегодня она иначе себя вела, и даже выглядела иначе — как будто вдруг стала младше на несколько лет.
Раньше Фёдор почти никогда не встречался с Лёлей глазами: разговаривая, он чаще смотрел на неё, а она куда-нибудь в сторону, — а сегодня он то и дело ловил на себе весёлый и в то же время требовательный взгляд. Даже глаза у неё — казалось Фёдору — стали круглее. Куда-то девалась обычная кривая усмешка.
Федя чувствовал что-то вроде давления; чувствовал на себе давление ожидания. Но поскольку ему прямо не говорили, чего именно ждут, — он и не торопился вдумываться, а просто купался в этом интересе к себе... И требовательности тоже радовался — после стольких лет, когда никто ничего от него не требовал и не ждал.
— Элефан— по-французски?
— Да, да... По-латыни, вообще-то. Да, элефан, эле-фант... Величественно...
— По-французски всегда в конце ударение?
— Разумеется! Ты была бы «Лёля», или лучше «Ляля» — французы повторяют слог: Mimi, Tata, Lala...
— По-моему, из нас двоих «Ля-ля» — это ты. — Лёля чуть-чуть усмехнулась на прежний манер, но не обидно. — А «мышь» по-французски?..
— Souris.
— Сурй?
— Да. Какие-то в этом слове есть зубки, остренькие, грызут что-то в укромненьком месте... И в то же время улыбка: «sourire», «un sourire» по-французски «улыбка»! Чуть-чуть оскаленная улыбочка, зубки — но всё же улыбка. Он не называет её «rongeur», э... «грызун». Если бы у Адама были какие-нибудь продовольственные запасы и склады и он испугался бы, что мышь испортит эти запасы, он бы её назвал «un rongeur». Или даже «nuisible», «un animal nuisible» — «вредитель».
А если бы он испугался, что слон может его раздавить, он назвал бы его не «Слон», а «Давило». «Давй-Давй». Или «Туша». Не «Слон».
А если бы Адам озаботился, как бы слона подрядить... э... воспользоваться слоном в своих целях, он бы назвал его, скажем, «Носй-Носй», «Таскай-брёвна». Но ты понимаешь, чему это было бы имя? Это было бы имя его собственной озабоченности, или жадности, или страху — в конечном итоге, страху! — но никак не живой душе мышки или слона. В этом имени не было бы уникальности — потому что «грызун» — это и белка тоже, «вредитель» — и саранча тоже, «носи-носи» — лошадь или верблюд...
Здесь закон: если я пожелаю поюзать других, использовать их в своих интересах, — или, наоборот, боюсь, как бы они меня не поюзали, не раздавили, не съели, — все эти другие делаются для меня одинаковыми! Все становятся на одно лицо. Перестают быть душами живыми.И, самое главное, моя собственная душа перестаёт быть душою живой! Только живая душа может увидеть другую живую душу, услышать другую душу, назвать по имени... Как только я отнимаю у чужой души уникальное имя, как только я называю её общим словом «вредители», или «хищники», или «вьючный скот», как только я превращаю её в объект, я убиваю её для себя — и тем самым я убиваю себя, часть себя... Я полностью жив, только пока отношусь ко всем как к субъектам, как к душам живым. Едва я вношу разделение между субъектом-собой и объ-ектами-остальными — моя собственная душа перестаёт быть живой!
Ты помнишь, ещё после самой-самой первой истории? — тебе понравилось, как беспризорники жарили хлеб: убегали из детского дома, и в этих... в «посадках» жарили хлеб. Знаешь, почему тебе так понравилось? Это рай! Образ рая: все вместе, все преломляют хлеб, все — живые!
Начиная с Адама, внутренняя конструкция человека, «дизайн» человека предполагает общность, отсутствие разделения на «субъект» и «объект»... Это естественное состояние человека!
— Не замечала.
— А потому что мы строим перегородки!
Мы строим перегородки от собственного иллюзорного страха перед страданием, перед болью; но в сущности мы боимся иллюзии! Всё страдание в конечном счёте — от страха, а страх...
— Не всегда.
— Точно, точно! Мы строим, в отличие от Адама, который был совершенно свободен от всяких перегородок: он полностью был открыт — весь открыт — и мышке, и... Чебурашке, и льву, и слону, и микробу — и поэтому каждому находил уникальное имя, мгновенно! Он не отделял от уникальной живой души мышки — свою собственную живую душу... — и ровно поэтому его душа и была абсолютно живой! В этом, собственно, и заключался — рай!
— А ты знаешь, что ты псих настоящий? — с уважением сказала Лёля.
Рассказ о прошлом
Я тут приехала к подружке, а у них дома стоят — просто посреди поля! Ой, мне так не хватало забо-ора!.. ( смеётся)У нас вокруг военного городка — бетонный забор. И всю жизнь с детства — настолько ты чувствуешь безопасность этого вот забора: в Москве разве ребёнка выпустишь одного? А у нас до сих пор: пожалуйста, вот площадка, песочница, горка... Я считаю, что дети военных городков — мы счастливые дети.
Конечно, своя специфика. Стрельбы, танки ездят, БМП, БТРы... дети, конечно, отлично во всём этом разбираются: если гильза — знают всегда, от какого оружия... Вот вы смотрите на меня — мол, дети и оружие, вроде как-то нехорошо... Но вы тоже поймите: когда дети маленькие — они же не чувствуют эту идеологию, для нас это всё как игрушки: БТР завели — и по-ехали в лес за грибами!..
У нас лес, водоём, природа хорошая... Летом пионерлагерь «Заря»: папа у меня был два года начальником лагеря. Папу дети всегда обожали. Он с ними то выжиганием... то какой-нибудь коробок поставит шишками сбивать... постоянно что-то придумывал. Идёт по лагерю — за ним табун: «Сей Сеич! — Сей Сеич!..» Дети его просто боготворили. Дед Мороз — тоже всегда папа был. Однажды Снегурочка заболела — мне мама за ночь обшила всё мишурой: шубу, шапку, — мне было, наверное, лет тринадцать-четырнадцать... И на санях! Настоящие сани, с лошадью: сидел солдатик на козлах, мы с папой в санях — ездили по городку — ну, по спискам... В каждом доме, естественно, Дед-Морозу сто грамм, Снегурочке яблоки-мандарины... Яблоки я — лошадке, сама мандарины...
Ну, папу к вечеру мы тогда потеряли. Он у меня очень такой... коммуникабельный. Весельчак, балагур... увлекающийся человек.
Он историей увлекался. Раскопками. Есть у нас недалеко, под Малоярославцем, «Долина смерти» — не слышали? Там очень тяжёлые шли бои, и осталось много боеприпасов. Сейчас туда уже не прорвёшься — всю территорию поделили «чёрные копатели». Особенно если какой-нибудь танк найдут, самолёт — это тысячи долларов... А в советские времена всё было на чистом энтузиазме. Постоянно папа привозил какие-то ржавые фляжки, ложки; такие капсулки, где бумажка — и данные. Но обычно не заполняли — считалась плохая примета: если заполнишь, то, значит, тебя убьют...
