Скоби решает, пожертвовав жизнью будущего века, уйти из жизни века нынешнего. Ничего другого не остается. Не видит выхода. Искусно инсценирует инфаркт, чтобы, упаси Боже, ни одна из женщин не испытала чувства вины за его смертный грех — так он это себе представляет. А слезы? Что слезы. Пускай она поплачет — ей ничего не значит. Слезы высыхают. Обеим лучше будет.
После всего сказанного вопрос, давший название этим размышлениям, представляется бессмысленным.
Кто виноват в грехах человека? Сам же и виноват. Сам поставил себя в ситуацию, приведшую к гибели. Знал, что грех у порога лежит? Знал.
Виновата жесткая картина мира, не оставляющая иного выхода.
Виноваты женщины. Ну да, они всегда и во всем виноваты. Общее мнение. Грин, во всяком случае, женщин не слишком жалует. Последовательное отношение — из романа в роман. Вроде Гайдара. Натерпелся, должно быть.
Виноват, конечно, сам Грин. Более всех. Сводит счеты с самим собой. «Мины, которые я бездумно расставил в своей личной жизни, взрывались одна за другой <…> я <…> приносил несчастья всем, кто мне был дорог. Поэтому больше всего я не люблю в этой книге память о собственных муках. <...> Однажды вечером я даже принялся размышлять, каким образом покончить с собой...» [2]
Внимательному читателю все это ясно и без авторских признаний. Приносит бедного Скоби как заместительную жертву — за собственные грехи. Скоби, жертвенное животное. Не так ли поступают все серьезные авторы? Ну хорошо, пусть не все — многие.
Неупомянутый персонаж
Все так, но я хочу привлечь ваше внимание еще к одному персонажу, вообще в романе не упомянутому, тем не менее в нем присутствующему и играющему важную, может быть — даже в каком-то смысле определяющую роль. Но присутствующему невидимо, инкогнито, так сказать.
Притом что никакой метафизики. Менее всего хотелось бы мне свалить все на лукавого, на бес попутал, на бес в ребро, на черта, убившего Федора Павловича, именно он — Голосовкер научил. Для экстраординарного вмешательства нет надобности, присутствие инфернального персонажа не требуется: все отлично устраивается и без него. В том романе инфернальный персонаж постоянно промелькивает, напоминая о себе то тенью, то покашливанием некстати, рвется в собеседники. У Грина ничего подобного — совсем иная сцена.
Последний вечер
Вот все уже у Скоби для решающего шага готово. Последний вечер с женой. Не хочет с ней расставаться. Длит последний разговор в своей жизни.
«Настало время спать, и ему мучительно не хотелось, чтобы она ушла. Ведь стоит ей подняться наверх — ему останется только одно: умереть. Он не знал, как ее подольше задержать — они уже переговорили обо всем, что их связывало. Он сказал:
— Я немножко посижу. Может, если я не лягу еще полчасика, меня одолеет сон. Не хочется зря принимать эвипан.
— А я очень устала после пляжа. Пойду.
„Когда она уйдет, — подумал он, — я останусь один навсегда”. Сердце колотилось, его мучило тошнотворное ощущение противоестественности всего, что происходит. „Я не верю, что сделаю это с собой. Вот я встану, пойду спать, и жизнь начнется снова. Ничто и никто не может заставить меня умереть!” И хотя голос уже больше не взывал к нему из глубины его существа, ему казалось, будто его касаются чьи-то пальцы, они молят, передают ему немые сигналы бедствия, стараются его удержать...
— Что с тобой <...>? У тебя больной вид. Идем, ложись тоже.
— Я все равно не усну, — упрямо сказал он.
— Может, я могу чем-нибудь помочь? — спросила Луиза. — Дорогой, ты же знаешь, я сделаю все...
Ее любовь была как смертный приговор. Он сказал этим отчаянно цеплявшимся пальцам: „О Боже, это все же лучше, чем такое непосильное бремя... Я не могу причинять страдания ни ей, ни той, другой, и я больше не могу причинять страдания Тебе. О Боже, если Ты и вправду любишь меня, помоги мне оставить Тебя. Господи, забудь обо мне”, — но ослабевшие пальцы все еще за него цеплялись. Никогда прежде не понимал он так явственно все бессилие Божие.
— Мне ничего не нужно, детка, — сказал он. — Зачем я буду мешать тебе спать? — Но стоило ей направиться к лестнице, как он заговорил снова: — Почитай мне что-нибудь. Ты ведь сегодня получила новую книгу. Почитай мне что-нибудь.
— Тебе она не понравится. <…> Это стихи.
— Ничего. Может, они нагонят на меня сон.
Он едва слушал, что она читала; говорят, невозможно любить двух женщин сразу, но что же это тогда, если не любовь? Это жадное желание наглядеться на то, что он больше не увидит? Седина в волосах, красные прожилки на лице, грузнеющее тело — все это привязывало его к ней, как никогда не могла привязать ее красота. Луиза не надела противомоскитных сапог, а ее ночные туфли нуждались в починке. „Разве мы любим красоту? — думал он. — Мы любим неудачников, неудачные попытки сохранить молодость, мужество, здоровье. Красота — как успех, ее нельзя долго любить”. Он испытывал мучительную потребность уберечь Луизу от всяких напастей. „Но ведь это я и собираюсь сделать! Я собираюсь навсегда уберечь ее от себя”. Слова, которые она произнесла, на миг привлекли его внимание:
Падаем все мы. И эта рука упадет.
Все мы падучей больны, нету конца этой муке,
Но Вседержитель протянет нам добрые руки. —
Падший и падающий в них поддержку найдет.
Слова эти поразили его, но он их отверг. Слишком легко может прийти утешение. Он подумал: „Те руки ни за что не удержат меня от падения, я проскользну между пальцами, сальный от лжи и предательства”. Доверие было для него мертвым словом, смысл которого он забыл».
Луиза уходит спать. Скоби приводит свой замысел в исполнение.
Герою романа лет пятьдесят. И жене, должно быть, столько же, может, она чуть моложе. Любовь Скоби к жене пронизана жалостью. И к миссис Ролт — тоже: «Она подняла к нему истощенное, доверчивое детское лицо». Тусклые волосы, уродливая пижама. Вот это его пронзает. Мирами правит жалость. Уилсон говорит: «Никогда не мог понять, что он в ней нашел». Ну так и он не понимает.
В нынешней русской литературе есть жалеющий женщин Шурик. Отчасти карнавальный — уж и не знаю, в авторском ли замысле или само так вышло. В какой-то момент Шурик оказывается в постели с моделью, тело ее ухожено и совершенно, и тут безотказный механизм впервые отказывает — именно по этой причине. Любовник обескуражен: раньше ничего подобного не приключалось. Но тут замечает легкую потертость кожи: бедняжка вынуждена носить корсет — острое чувство жалости пронзает его, все немедленно восстанавливается в наилучшем виде. Влияние Грэма Грина? Вряд ли. Просто черпала Улицкая из того же источника.
Грин, «Пути спасения»: «Скоби совращен жалостью. <...> В „Ведомстве страха” я писал: „Жалость жестока. Жалость разрушает. Любви угрожает опасность, когда вокруг нее рыщет жалость”. Через Скоби я хотел показать, что жалость может быть выражением почти нечеловеческой гордости. Но читатели восприняли все совершенно иначе. Для них Скоби был „хорошим”, ни в чем не виноватым человеком, которого эгоистичная жена довела до гибели» [3] .
«Ведомство страха» написано в 1943-м, за пять лет до «Сути дела», автобиография «Пути спасения» — в 1980-м: рефлексия тридцать лет спустя. Когда роман написан и пуповина, связывающая его с автором, перерезана, мнение автора, как бы оно ни было интересно, всего лишь одно из мнений. Весит ненамного больше любого другого. Может быть, он хотел показать, а ему не удалось, может быть, он неправильно понимает, что он сам же и написал, он может быть прав, а может быть и неправ, читатели могут быть неправы, но ведь могут быть и правы.
И вот еще что, я опять возвращаюсь к последнему вечеру Скоби — Скоби стихов не читает. Он и книг не читает и никогда особенно не читал: некнижный, неинтеллигентный человек. И ничего — уж это его жизнь никак не обедняет. Для Грина важно во всем противопоставить Скоби интеллигентной Луизе. И тут можно говорить об определенной психологической неувязке: для некнижного человека он чересчур тонок. И в мыслях и в чувствах. Тоньше Луизы. Чтение само по себе никак не влияет на нравственные качества — на тонкость влияет. Культурная отделка требуется. Точнее, может повлиять: смотря что и как читать. Грин наделяет Скоби тонкостью не потому, что это обусловлено культурным опытом героя, а потому, что так нужно для романа. У Грина случается.
