И вдруг Потэска мне и говорит:
– Сундук, а, Сундук… слышь… а Галька-то Тюрикова в тебя… бля буду… втрескалась… – и, так это понимающе, в знак солидарности лыбится.
Потэска уже носит кашне, и через восемь лет во время фестиваля его на несколько лет заметут в Архангельскую область. За ограбление делегата из Мозамбика. И когда его «брали мусора», то он от них уходил в Подсосенском переулке по крышам. По крайней мере, так гласит легенда.
И, получив такую информацию, от переизбытка чувств я витаю в облаках.
Если закрыть глаза, то Анисим дает мне пас, и я в одно касание пяточкой переправляю мяч в ворота. И Галя все видит…
А если их открыть, то из окошка третьего подъезда меня окрыляет такая картинка: прижав к бокам локти и выставив перед собой ладони, Галя взлетает над все мелькающей и мелькающей веревкой и как будто плывет…
Но Леня Спича мне потом все рассказал. Что Потэска просто пошутил. Всем было интересно, как себя теперь Сундук поведет. И все потом надо мной смеялись.
А завершает мой этюд такое воспоминание.
Потэска разбил Спиче нос, и, хотя Леня давно упал, бой все равно продолжается. И, кроме испачканной рубашки, кровь досочилась уже до самого ремня и все стекает и стекает теперь по штанам… Но Потэска все продолжает и продолжает бить…
И девочки, в том числе и Галя Тюрикова, стоят и смотрят…
Побратимы
Недавно в «Моей маленькой лениниане» Венички Ерофеева я обнаружил у Владимира Ильича такую шуточку:
«Тов. Цюрупа! Не захватите ли в Германию Елену Федоровну Размирович? Крыленко очень обеспокоен ее болезнью. Здесь вылечиться трудно, а немцы выправят. По-моему, надо бы ее арестовать и по этапу выслать в германский санаторий. Привет! Ленин» (7 апреля 1921).
Елена Федоровна Размирович – Митькина бабушка и соратница моего дедушки. А дедушка кадрил соратницу товарища Крыленко – товарища Коллонтай. И потом дедушку выслали в Германию, а по возвращении на Родину выправили ему диагноз «враг народа».
И хорошо еще, вмешался Климент Ефремович. А Митька теперь, выходит, мой побратим.
Но самое главное все-таки не это. Митька – единственный на Покровском бульваре человек, которого я потом встречу на концерте Булата Окуджавы.
Чистые пруды
1
Я выхожу на лестницу и, подкравшись к ступенькам, ложусь животом на перила. Можно, конечно, и подкараулить лифт, но внизу тишина. Раньше, когда лифт внизу, его и не вызовешь. И даже не было кнопки.
Витожка обещал мне и чехлы, но пока дает напрокат одни «норвежки». Так у нас называют беговые коньки. И еще их называют «ножи». Витожка их берет за рубль с полтиной у брательника и за каждый вечер снимает с меня трюндель.
Скатившись на первый этаж, я выхожу во двор и, аккуратно ставя «норвежки» в снег, сворачиваю в подворотню.
На фоне тускло мигающей лампочки немеркнущие герои моего времени. Андрюша с чувством собственного достоинства все так же цыркает в урну. У Петушка к заветным сапогам добавилось шелковое кашне. У Кольки Лахтикова теперь сверкает фикса. На Скоморохе вместо сдвинутой на лоб ушанки с залихватским помпончиком вязаная шапочка. Бабон все такой же озабоченный и грязный. А Двор Иваныч вдруг куда-то пропал. Наверно, сел.
Зато меня больше никто не обыскивает: я теперь «на ножах».
2
Когда мороз несильный, обычно я топаю прямо в кедах, а связанные шнурками «ножи» перекидываю через плечо. И прямо на месте переодеваюсь. А кеды запихиваю под скамейку. И чтобы потом найти, скамейки не мешает пересчитать. Но сегодня обещали минус двенадцать. И на бульваре еще терпимо – снег, а хуже всего уже на Покровке переходить через светофор. И чтобы не затупились лезвия, приходится еле ползти.
Еще бы не помешало прихватить с собой напильник, но точить напильником одному – несподручно. Протянешь конек товарищу, и тот, зажав его между ног, как будто бы дрочит. Потом попробует на ноготь: режет или не режет? И если режет, значит, с ногтя сойдет стружка.
Но у меня нету товарищей. Анисим копит на гантели, а Сема весь ушел в авторучки. И потом, когда начнут шмонать, могут и припаять холодное оружие.
3
На Чистых прудах толпа в основном катается на «гагах». Или на «канадках». А высший пилотаж – это заделать «пистолет» – присесть на одну ногу, а та, что, вроде ствола, смотрит вперед, – и как будто стреляет. И стелющимся по льду краснознаменным ансамблем, держась друг за другом за плечи, вдруг пролетит галдящая сороконожка…
А на «норвежках» кататься запрещено. В прошлом году, говорят, еще разрешали. Но на 8 марта кому-то пропороли живот. И теперь на входе вместе с контролершей дежурит «мусор» и проверяет все чемоданы и сумки. А если недоглядел, то при выходе на лед возле перил стоит еще один «мусор».
Но шила в мешке не утаишь: сегодня я уже досчитал до пяти. И на тех, кто на «ножах», как в будущей песне Высоцкого, «Идет охота…».
И прямо из-под кисти Рафаэля в эту пятерку неожиданно затесалась волчица. Но «мусора» ее почему-то не трогают. И не совсем понятно, как ее пропускают на лед: не будет же она в своем оранжевом свитере карабкаться через забор.
Прильнув к штакетнику, я выясняю обстановку: покамест «мусор» всего один… Минут через десять снова проехал и опять тот же самый. А все остальные гоняют чаи. И, значит, можно лезть. А иногда, еще не успеет проскочить, а следом уже пара… Опять один… И снова пара… И главное, что все разные. И, значит, надо смотреть в оба.
4
– …Ну, что сказать вам, москвичи, на проща-а-нье?.. – задаваясь привычным вопросом, размашисто ворожит приблатненный Утесов, и под этот всегдашний мотив высыпавшие, как из рога изобилия, «мусора» загоняют народ в раздевалку… Все сужающиеся и сужающиеся круги превращаются в точку, и по бульвару уже валит толпа…
Пересекая толпу, я подбегаю к забору и, подтянувшись, ложусь животом на частокол. Делаю, как на брусьях, взмах и, проваливаясь в снегу, прыгаю по склону вниз.
Выскочив на лед, я закладываю за спину ладони и, пригибаясь, иду на вираж. Я катаюсь совсем один…
Из раздевалки выезжает «мусор» и едет прямо на меня. Я нарочно притормаживаю, но в последний момент уворачиваюсь. «Мусор» пытается меня схватить и падает. За забором смеются, и в «мусора» летят снежки. Из раздевалки на помощь своему товарищу выезжают еще трое.
Тот, что упал, отряхивается и, набирая скорость, гонит меня на этих троих. Я делаю зигзаг и, выскочив опять на снег, бегу обратно к забору. Снова подтягиваюсь, но с закинутой на штакетник «норвегой» застываю. Переливаясь свистком, с той стороны на меня бежит пеший…
Все еще на снегу, я проваливаюсь в сугроб, и те, что меня обложили, подступают все ближе.
Я бросаюсь на них и в сторону. Троих удается обойти. Но последний успевает прыгнуть и, падая, хватает меня за ногу. Остальные подбегают и, навалившись, выкручивают мне руки…
5Хотя ее и расцветил Хэм, она все равно не по мне: я не люблю корриду.
Ну, что это за поединок, когда все одного – и дразнят, и убивают. Мне по душе, когда убивают – все, а дразнит – один.
Вот это, я понимаю, бой!
6Я открываю глаза и, оторвавшись от штакетника, поворачиваю голову…
Тот, что свистел, молча приближается и смотрит мне под ноги. Поправляет у себя на тулупе кобуру и, погрозив рукавицей, недобро усмехается. Замаскированные снегом просвечивают запрещенные «ножи».
Проторчав несолоно хлебавши перед забором, я понуро плетусь домой.
Червонец
Когда провожали в армию Андрюшу, то я с Петушком поспорил, что выпью прямо из горла чекушку. И все стоят и смотрят: осилю или не осилю…
Но как-то сразу не пошло, и тогда я отнес чекушку домой и вылил ее в тарелку с грибным супом. И после обеда снова вышел во двор.
И сначала мне никто не поверил: наверно, подумали, затырил. Но, в подтверждение моей честности, грибы прямо через нос неожиданно пошли обратно…
И Петушок мне до сих пор должен еще старыми червонец. Но теперь уже никогда не отдаст.
Когда Петушок повзрослел, то ему самому дали «червонец» за групповое изнасилование. И уже в лагере, Анисим потом рассказывал, Петушка зарезали.
Мелодия для анатолия ильина
1
Если из всех голов, включая и тот, знаменитый, «бобровский», забитый при счете 2:2 в ворота легендарного Хомича, чьим именем наша дачная хозяйка в «Заветах Ильича» окрестила своего любимого кота, еще во времена Вадима Синявского с его скрипучей скороговоркой, приправленной какой-то вкрадчивой, а если быть точнее, даже маслянистой хрипотцой, выстроить, как у художника Верещагина, пирамиду, то на вершину, убрав с картины ворону и заменив ее «трепещущей ласточкой», я бы, не задумываясь, поставил гол Анатолия Ильина. Не тот, «золотой», что в олимпийском финале Мельбурна, а тот, незасчитанный, в ворота московского «Динамо», метров, наверно, с сорока, когда пущенную из глубины поля «свечу» можно было и укротить и, раскидав каскадом финтов динамовскую защиту, где, во главе с умеющим забивать в падении головой Константином Крижевским, хозяйничало неизменное ККК, выйти на финишную прямую… но Анатолий Ильин, не дав «свече» погаснуть, точно застыв с летящего внаклонку разворота, сложился в коротком замахе… и сам Лев Яшин даже не успел шелохнуться…
