Папа красит забор и окаймлением банки, в которую папа окунает кисть, накапанным обручем оставляет на траве коричневую печать. Передвигаясь вдоль забора, папа ее размножает.
Мой кругозор ограничен маминой тачкой и папиным забором. Для меня это ЛИСТЬЯ ТРАВЫ.
Про деда мороза, или как я болел за трактор «сталинград»
Я думал, мама всегда притворяется: и когда падает в обморок, если я не прополол на даче грядку, и когда роняет половник при виде сползающей в тарелку сметаны. И все равно мне ее очень жалко. В особенности сейчас. Когда она уже давно в могиле.
И чтобы стало еще жальче, мне вспоминается, как мы играем в подвале у Кольки Лахтикова в очко, и вдруг, напав на мой след, в своей каракулевой шубе на пороге сказочным привидением появляется мама и, рухнув на половицы, лежит, раскинув руки, посредине комнаты, и тетя Полина (так зовут Колькину маму) «воткнула» ей, как сказал бы Глеб Горбовский, «нашатырю», и я отвел маму домой и все приговаривал, мам, ну чего ты… а, мам… И потом у мамы случился инфаркт и ее положили в Серебряном переулке в госпиталь, и я приехал к ней под Новый год в Архангельское и на пруду катался там на коньках, и вдруг под вечер мама мне и говорит:
– А папка-то наш совсем один… поехали, Толюн, в Москву…
И в той же самой шубе вышла вместе со мной на шоссе, и мы с ней поймали такси. И сначала ехали в темноте, и только на счетчике светились бегущие цифры, и вдруг замигала огоньками Москва, и папа вышел к нам в своей пижаме, и на столе сверкала разноцветными лампочками елка, и возле креста на вате мне «в подарочек» стояла баночка с лимонными дольками, я ее, правда, потом сразу же проиграл Петушку. И в маске Бармалея папа как-то неуклюже притопывал и, хлопая в ладоши, смущенно приговаривал: «Красота, красота… мы везем с собой кота… чижика, соба-ку… Тольку – забия-ку…» И мама сказала, что «никогда ей этого не простит!» – не простит бабушке Лизе, – что «эта дура внушила Толюну», что не бывает Деда Мороза.
И еще как мама выскочила чуть ли не на ходу из трамвая и привезла мне на Павелецкий вокзал аптечку и, когда уже тронулась электричка, в последний момент успела ее мне все-таки всунуть, и как уже в лагере я эту аптечку поменял на полдник.
В тот день на полдник давали кекс и компот из чернослива; а если давали чай, то, чтобы не пролился на трусы, надо успеть завернуть клеенку.
И как почему-то именно мама привела меня первый раз на футбол.
Я еще совсем не ругаюсь матом, и вместо штанг возле помойки два здоровенных булыжника. Сначала меня не принимали, но когда все-таки приняли, то поставили в ворота, и я разбил, помимо ссадины на локте, еще и коленку, после чего меня из ворот убрали, и я просто стоял и смотрел.
И мама мне вдруг и говорит:
– Собирайся, Толюн, на футбол… – и мы с ней поехали на стадион «Динамо», у мамы там рядом ее академия. Играли тогда «Динамо» Москва и «Трактор» Сталинград.
И за «Динамо» стоял Хомич, а я думал, Хомич только у нас на даче, у нашей хозяйки так звали кота. И все болели за «Динамо» за то, что оно самое сильное. А я стал болеть за «Трактор» за то, что он самый слабый, я тогда еще был за бедных. И «Трактор» вдруг взял и забил, я, правда, все прозевал и от огорчения даже чуть не заплакал. Зато понравилось, как переворачиваются цифры: сначала стоял ноль, а потом повернулось – и уже единица. А может, я это видел еще в кино. И все уже стали уходить и злорадно ехидничали, что «Динамо» припухло. И вдруг на последней минуте Леонид Соловьев забивает «Трактору» «банку» чуть ли не с центра поля. И когда шли толпою в метро, то все еще смеялись, что это был не гол, а «пшенка», и что вратарю «Трактора» надо ловить не мячик, а бабочек. И тогда я решил больше за «Трактор» не болеть.
Плеточка никиты симоняна
1
Как правило, взрослые, вспоминая свое счастливое детство, пуская ностальгические слюни, в первую очередь упирают на «летучую мышь», так, если мне не изменяет память, называется ручной фонарик, при помощи которого, еще путешествуя пешком под стол, но почему-то обязательно под кроватью, выхватывая передвигающимся лучиком строчку за строчкой, можно проглотить целую Ленинскую библиотеку «Всадников без головы» или проштудировать в тисненом переплете с таинственной буквой «ять» подшивку изданного еще в 1913 году журнала «Вокруг света» с пожелтевшими страницами, где на потрескавшихся картинках изображены танцующие под барабанный бой папуасы в набедренных повязках и с размалеванными, помимо колец в носу, щеками; или застывшие горошины инея в скомканной бороде только что вылезшего из берлоги Снежного человека.
А мне, сколько я себя помню, дома всегда было скучно. Отрабатывать «Мальчиком из Уржума» штрафную санкцию за неудовлетворительную оценку в папином табеле энтузиазма не прибавляло, и, стараясь не попадаться папе на глаза (шатание без цели по коридору приравнивалось к прогулу музыкальной школы), я норовил, если не отбывал установленный папой срок, как можно незаметней выскользнуть во двор. А если был уже прикован к галерам, то доставал из-под подушки заветную тетрадь и, маскируясь под арифметическую задачу, закручивал в точилку затупившийся еще с прошлого раза грифель.
2
С легкой руки мамы я вдруг ощутил в себе какой-то бухгалтерский зуд к футбольной статистике. Обычное сообщение о том, что «на республиканском стадионе имени Берия местные динамовцы принимали своих одноклубников из Киева» и «счет на двенадцатой минуте открыл нападающий гостей Михаил Коман, а за четыре минуты до окончания встречи Автандил Гогоберидзе восстановил равновесие», приводило меня в такой же трепет, как бороздящего Атлантический океан «пятнадцатилетнего капитана» – вышедший из тумана «Остров сокровищ». И из газет, что висели на повороте из кухни в коридор в матерчатой сумочке, куда папа складывал в основном «Юманите», предпочитая эту газету всем остальным за нежность бумаги, я вырезал статьи Мартына Мержанова и Юрия Ваньята.
Графики забитых голов своим очертанием напоминали плеточки, и за каждой плеточкой был закреплен постоянный цвет: малиновое «ЦДКА» и синее «Динамо», коричневое «Торпедо» и красный «Спартак». А всем остальным я подбирал цвета футболок сам – в зависимости от имеющихся в моем распоряжении карандашей.
Но самое главное – это, конечно, таблица, что начиналась командой «ЦДКА» и заканчивалась «Шахтером» из города Сталино. Таблица состояла из клеточек, и в каждую клеточку потом заносился результат.
Прежде всего надо было вывести слово КОМАНДЫ и потом направо и вниз, начиная с единицы, 18 цифр и возле каждой цифры, идущей вниз, написать название, лучше, конечно, чернилами, но чернилами можно поставить кляксу, или дрогнет рука – и потом не стереть, и тогда я решил сначала все набрасывать карандашом, а потом уже чернилами обводить, а на листочке еще не мешает потренироваться; и если рядом с цифрой 4, например, выведено «Торпедо», то на пересечении с цифрой 4, стоящей наверху, клеточку нужно зачернить, потому что «Торпедо» само с собой не играет; и в результате из всех затушеванных ступенек получится лесенка.
3
Чемпионат СССР начинается где-то в середине марта, и к этому времени таблица должна быть уже готова. И тогда из всех городов можно услышать репортаж. Сначала из Тбилиси. Потом из Киева. Потом из Минска… И, наконец, из Москвы и из Ленинграда. Каждый сезон в Москве открывается 2 мая. И почему-то всегда «Торпедо» – «Спартак».
Не видя еще живьем (за исключением «Трактора» и «Динамо»), ни одной команды, я полюбил произношение кочующих из репортажа в репортаж фамилий: Чистохвалов, Маргания, Бесков… Веньковатов, Дементьев, Сарджевеладзе…
Нравились и просто отдельные слова: корнер, пенальти, офсайт… Но больше всего завораживал маслянистый голос Вадима Синявского: «Внимание! Говорит Москва! Наш микрофон установлен на центральном стадионе «Динамо». Ну, и конечно, футбольный марш.
Названия команд звучали для меня волшебной музыкой: «Крылья Советов», «Зенит», «Даугава»… Себе я выбрал «Крылья Советов», и теперь из всех газет, включая и папино «Юманите», помимо футбола, стал вырезать все статьи, где упоминается город Куйбышев, даже если это отчет о слете каких-нибудь хлеборобов или животноводов. И когда чемпионат СССР был у меня продублирован на столе, то самая заветная пуговица от дедушкиной телогрейки досталась центральному нападающему «Крылышек» Александру Гулевскому. А когда я стал болеть за «Спартак», то Александра Гулевского сменил Анатолий Ильин.
4
Но это все потом. А сейчас еще только осень 1950-го. И, высунув кончик языка, я вывожу красным карандашом плеточку Никиты Симоняна. В этом году он забил тридцать четыре гола!
Лирический этюд
Мне девять с половиной лет, а Гале Тюриковой, наверно, уже двенадцать. И я за Галей «стреляю». Ну, что значит стреляю? Просто закрою глаза и мечтаю. Конечно, про себя. Но почему-то все об этом знают.
