И все это художественное утверждение и отрицание, вызванное всегда конкретными нравственными, политическими, гражданственными взглядами и идеями, выраставшее на конкретной исторической почве, отрицавшее то, что отжило, и готовившее будущие, вполне определенные и так хорошо прослеживаемые нами сегодня вглубь минувшего этапы истории, которые были неясным и зовущим завтра для тех, кто создавал это искусство, — все это художественно-прекрасное содержание сменяющих друг друга художественных идей в конечном счете утверждало человеческое начало мироздания.
Интересно отметить, что украшая и декорируя собой древние и новые цивилизации, искусство весьма мало интересовалось техническим прогрессом как таковым. В центре внимания искусства непрестанно оставался только человек, только его человеческое отношение к миру — к природе, к самому себе, к своим чувствам и целям, к своей творческой способности. Ибо, выражая в своем творчестве главное, человеческое содержание мира, художники не могли не чувствовать, что любые, даже самые высокие по тому или иному времени плоды цивилизации еще очень мало говорят нам о реальной судьбе и о дальнейшем пути человечества.
Ведь и современная цивилизация со всеми ее величественными и, казалось бы, сверхпрочнымн атрибутами железобетонных сооружений, новейших материалов, машин, механизмов и приборов столь же хрупка, как тысячелетия назад, когда постройки были глиняными, а ползущая по камню тень солнечных часов казалась чудом воплощения технического гения. Тогда в одни сутки ее можно было так же легко уничтожить с помощью бронзовых мечей и шипящих смолой факелов, как теперь она может исчезнуть в доли мгновения, расплавленная ядерным взрывом. Что же касается цивилизации духа, то, как говорилось, каждая эпоха рождает своих дьяволов. Видимо, в той же мере, в какой многообразие искусства, заполнившее сверкающую электричеством планету, превосходит ритмические повторы древней магической пляски, совершавшейся вокруг маленького костра на опушке погруженного в ночь доисторического леса, в той же самой мере современный духовный каннибализм сытых и самовлюбленных дегуманизаторов культуры, подталкивающих человечество в смрадные объятия фашизма, несравним с интимными, гастрономическими развлечениями древних людоедов.
Художественно-прекрасное, поскольку оно было художественно и прекрасно, всегда утверждало человеческое в человеке, хотя, встретившись лицом к лицу, пылающие телесной мощью герои античного искусства и бесплотные, смиренные святые средневековых фресок, конечно, не узнали бы друг в друге черты единого человеческого начала. Солнцеликий Аполлон-кифарист, только что содравший кожу с живого Марсия и насладившийся любовью нимфы Калисто, так же не понял бы страданий Настеньки или князя Мышкина, как его собственное поведение не понравилось бы не только исступленному Иоанну Крестителю Александра Иванова, но и благонамеренным героям Диккенса. И, может быть, лишь единственная тема, независимо от ее конкретного решения связывавшая самые разные и противоречивые художественные идеалы прошлого, могла бы их примирить и свести воедино — великая, вечная тема матери, вводящей в жизнь рожденного человека. Человека, который не стал еще ни богом, ни властелином, ни героем, ни жертвой, но в котором реально и зримо искони заключено будущее человечества.
«Религиозный сюжет, — сказал однажды Гете, — тоже может быть хорошим материалом для искусства, однако лишь в том случае, если он дает что-либо общечеловеческое. Поэтому дева с ребенком — это превосходный сюжет, который сотни раз изображали в который всегда снова охотно воспринимается» 23.
Лишь с раскрытием преобразующего, творческого значения материального труда человек осознал наконец закономерность собственного возникновения, истинное право на исключительность, смысл и масштаб своей роли — не просто как уникального, избранного «венца творения», эгоистически пользующегося особым положением сильного. Суть человеческого начала природы оказалась не в дерзости и силе человека, которыми восхищались титаны Возрождения, не в морально-этическом совершенстве, на которое возлагали столько несбывшихся надежд просветители XVIII столетия, и даже не в логической мощи разума. Но в объединившей все это, придавшей всему подлинный единый смысл и философское оправдание способности к творчеству.
Революционный переворот, совершенный марксизмом в теории развития общества и в гносеологии, создал базу для понимания гуманизма. Для того, чтобы человек проник в сокровенную свою сущность.
Homo sapiens стал Homo agens. Человек Разумный осознал себя Человеком Творящим. Значение этого факта трудно переоценить, хотя он еще далеко не до конца понят многими и, более того, отнюдь не стал достояны ем всего человеческого общества.
Но мы были бы не правы, предположив, будто развитие самопознания человечности протекало как чисто количественное накопление открытий и откровений, все более обозначавших контуры решения проблемы. Напротив, можно усмотреть своеобразную парадоксальность в глубочайшей наивности и удивительном смирении человечества, веками считавшего себя принципиально неспособным именно к тому, что составляет его основную, развивающуюся сущность. Даже всесильные венценосцы покорно отдавали эту способность богу-творцу, довольствуясь скромной ролью исполнителей. Лишь в простейших представлениях полудиких племен, не имеющих ни оформленной организационной структуры, ни четких религиозных взглядов, стихийно возникала «дерзкая» идея, будто человек сам мог быть наделен творческой способностью. У скотоводческих народностей Сибири в свое время были записаны предания о том, что их предки создали землю, разъезжая по небу на оленях. Индейцы Калифорнии считают, что их предок Ткайпакомат поднялся на поверхность моря и стал из красной, желтой и черной глины лепить Солнце и Луну... Таких сказаний на земле великое множество. Но обязательным условием их возникновения является полная фактическая беспомощность создателей подобных рассказов. Их наивные претензии на творческое всемогущество напоминают поистине детское бахвальство, где самоуверенность предчувствия будущей силы граничит с лукавой хитростью обманщика, еще не знающего горечи разоблачения.
Когда же в руках человека оказывалась хоть небольшая реальная возможность действительного творчества, когда он учился на самом деле что-то создавать, он сразу же брал в соавторы иные силы, добровольно отступал на второй план. В этом смысле мужицкое «с божьей помощью» мало чем отличается от царственного «милостью божией». Словно бы пряча от самого себя главное свое достояние, словно опасаясь некоей злой, космической воли, могущей похитить у него творческую способность, человек окружал себя суевериями, фантазиями, смиренно и лицемерно преклонял колени перед им же самим созданными фетишами, лишь бы скрыть от себя и других человеческое творящее начало. Тысячелетиями простиралось над ним великое табу.
Этот, казалось бы, непостижимый, хотя и имевший, конечно, вполне объективные исторические причины, запрет обретал то религиозные, то философские, то социальные формы. Он нашел своеобразное оправдание в целостном, каноническом мировоззрении античности, когда мир не требовал изменений, будучи лишь прекрасной ареной жизни людей и забав небожителей. «Теоретический покой есть главный момент в характере греческих богов, как и говорит Аристотель: „То, что лучше всего, не нуждается в действии, ибо оно само есть цель"» 24. Этот запрет приобрел фанатические формы в эпоху средневековья, карая огнем и расплавленной смолой любую попытку к соперничеству с всесильным божеством. Его не смогла превозмочь философия нового времени, в наиболее развитых концепциях допускавшая лишь духовное творчество. Перед ним оказались бессильными точные науки, занятые изолированными областями знания и не задумывавшиеся над человеческим смыслом созидания материальных вещей.
Даже в самых универсальных математических и физических теориях человеческое творческое начало не принималось в расчет, и нужно было бы обладать слишком большим желанием, чтобы усмотреть в знаменитом споре Макса Борна с Альбертом Эйнштейном об «играющем в кости боге» намек на творческие потенции человека. Неклассическая наука в этом смысле не отличалась от классической: человек включался в развитие мировых процессов, но не осознавался как самостоятельное творящее начало. Человеческая воля не рассматривалась как созидательная сила природы.
Нокаутирующий удар этому запрету был нанесен одновременно и независимо друг от друга революционной философией марксизма и революционной эстетикой русских демократов. «[...] Часто произведения искусства имеют и другое значение — объяснение жизни; часто имеют они и значение приговора о явлениях жизни (курсив мой. — О. Б.)»25. Искусство было осознано как могучее средство общественного развития 26.
