Раздумья Уилла прервало карканье. Все вороны взлетели, лишь две остались на ветке досматривать похороны. Они переминались с ноги на ногу, будто досадуя, что церемония затянулась.
Волосы Джулии были небрежно схвачены на затылке черной лентой, укрощенные временем, развевались на ветру седые прядки. Серый плащ придавал ее облику печальное благородство — совсем не шедшее, по мнению Уилла, неугомонной женщине, беспрестанно хлопотавшей по дому и не знавшей ни минуты покоя. Когда она рыдала, Говард сжимал ее руку. На нем был старый костюм, во всем облике — сдержанность и достоинство; он казался спокойнее, чем всегда, — может быть, потому, что на похоронах нет места неизвестности, страшившей Говарда. Рядом с ним стояла Роза, опираясь на руку Фриды, при свете зимнего солнца было видно, как она осунулась.
Клео Паппас рыдала в центре кучки длинноволосых подростков с едва пробивающимися усиками. Были здесь и Кэри Бристол, и Эмиль де Во, и Майк Бротиган, которого из-за серебристой проседи и благородных черт по ошибке поблагодарили за проповедь.
Когда толпа начала редеть, две вороны на ветвях кедра разразились криком, похожим на хохот, и взмыли в пепельно-серое небо.
«Прощай, Маркус. Прощай, Джулиус», — подумал Уилл. И, почувствовав руку Минны в своей, положил ей голову на плечо и заплакал.
Подошли Доун и Рой. Доун выразила соболезнования Джулии, а Рой беспокойно переминался с ноги на ногу. Уиллу хотелось многое сказать Рою: что это он невольно навлек на их семью гнев Кэлвина, что Рой и есть Полночный Китаец — призрак, несущий смерть и разрушение. Но Уилл промолчал.
Для чего говорить?
С тем же успехом он мог бы винить себя за то, что привел Роя в «Датч Ойл». Или Говарда — за то, что он потащил близнецов кататься на санках. Или поблагодарить Роя — ведь это он увел Доун и впустил в его жизнь Минну.
Уилл, Роза, Джулия и Говард возвращались с похорон по улицам Квинстауна под тощими, унылыми дубами.
— Господи, — выговорила наконец Джулия. — Что же дальше?
На этот вопрос никто не знал ответа. И все с облегчением заметили, что солнце продолжает свой дневной ход, — а значит, волей-неволей придется вернуться к обычной жизни.
Кэлвин остался жив, но из-за канистры спирта, болтавшейся под ногами, получил ожоги всей нижней части тела. Отныне всю жизнь ему будет больно ходить и мочиться (а мастурбация из удовольствия превратится в тяжкий труд). Отец Кэлвина подал в суд на городские власти за то, что дороги не огорожены. Компенсация в несколько сот тысяч долларов ушла на лечение Кэлвина. Полицейского Тиббса посетила давняя мысль: если бы Кэлвин лишился мужского достоинства, они отсудили бы на миллион долларов больше.
Бремя
Рождественская метель лишила зиму силы. Настал сырой, темный, хмурый январь. Без конца барабанил дождь, и Ламенты сидели в четырех стенах. В эти мрачные, одинокие дни Уилл то и дело чувствовал на своем плече руку матери. Легкую, почти невесомую, но ее прикосновение ложилось тяжким грузом на его совесть.
«Помни, как ты мне нужен, — будто хотела сказать мать. — Не покидай меня. Будь рядом. Ты мой единственный сын. Все, что у меня есть. Ты у меня один».
Уиллу это не приносило радости. Много лет назад он был бы счастлив, однако в восемнадцать уже не нуждался в опеке, как в детстве. Но давление было постоянным, Уилл подспудно ощущал его в разговорах и попытался поделиться с Розой.
— Не знаю, чем ей помочь, — объяснял он. — Но она так на меня смотрит, будто ждет от меня чего-то — слов или поступков.
— Может быть, она хочет о чем-то рассказать, — отозвалась Роза.
— О чем? — спросил Уилл.
Роза не ответила, но ее виноватый взгляд лишь укрепил подозрения Уилла, что ему грозят неприятности.
В феврале Уилл получил водительские права, и Минна, сдавшая экзамен на несколько месяцев раньше, взяла его прокатиться на стареньком Фридином «гремлине», чтобы потренироваться в парковке. Лучшего места, чем автостоянка квинстаунского рынка напротив агентства Роупера, было не сыскать.
Джулия смотрела из окна конторы, как Уилл ведет машину, а на его затылке лежит рука Минны.
— Что там интересного? — спросил Бротиган.
— Мой сын скоро станет взрослым, а я еще о многом не успела ему рассказать, — вздохнула Джулия.
Джулия представляла, чем грозят подобные признания, и отложила разговор до солнечных деньков, а Говард тем временем занялся крыльцом. Он поставил балки, построил новую крышу, покрыл ее дранкой — и все без сучка без задоринки, к изумлению остальных Ламентов. Каждый день после работы Джулия с интересом смотрела, как идут дела у Говарда. Она догадывалась, что Говард приводит в порядок не только дом, но и самого себя — доказывая, что способен преобразиться точно так же, как дом номер тридцать три по улице Дубовой. В довершение своих трудов Говард повесил на крыльце качели.
— Для нас с тобой, — объяснил он.
— Какие нежности! — хмыкнула Джулия.
— Пожалуйста, милая, — упрашивал Говард, — посиди со мной!
Джулия примостилась рядом с Говардом, и они качались на крыльце до заката. Говард предложил качаться каждый день, если на улице тепло.
— Глупое занятие, — ответила Джулия.
— Давненько мы не позволяли себе глупостей, — заметил Говард. — Будь другом, подурачься со мной для разнообразия.
Даже Роза и та была довольна работой зятя, и ее похвала смутила и обрадовала Говарда. Пользуясь его дружелюбием, она заговорила о том, что в эти дни тяготило всех.
— Почему вы не рассказываете Уиллу правду о его рождении?
— Пусть Джулия решает, — покачал головой Говард.
— Но ведь и ты за это в ответе?
— Да, но ее это сильнее волнует…
— Ей сейчас трудно, — твердо сказала Роза. — Нужно, чтобы ваш сын вступил в жизнь, зная правду. Ведь через три месяца он закончит школу! Как вы ему скажете, когда он уедет? Телеграммой? Может быть, сейчас у вас последняя возможность. И если вы не расскажете, вряд ли он вас простит потом.
Говард был удивлен, когда Джулия согласилась, что пора рассказать Уиллу правду.
— Я давно думаю об этом. Просто не знаю как.
— Хочешь, я скажу? — вызвался Говард.
— Нет, ведь это я решила хранить тайну — значит, и открыть ее должна я.
Но ей не хватало смелости, а время шло.
Однажды на исходе марта зимнее солнце наполнило дом прохладным, нездешним светом. Увидев, что из комнаты Маркуса струятся лучи, Джулия приоткрыла дверь, решив, что там горит лампа. Говард навел в комнате порядок, одежду сдали в благотворительный магазин, комиксы выбросили. Но плакат с Ганешей остался на прежнем месте: Говард наотрез отказался от него избавляться, ведь Ганеша устраняет препятствия, а в жизни Ламентов препятствий хватает с лихвой. Джулия посмотрела на пузатого бога: сломанный бивень, торчащий вверх хобот и мудрые, всепрощающие глаза.
Джулия задумалась о препятствиях, что мешают ей жить, и вспомнила лишь одно — тайну, что до сих пор хранила от сына.
Плакат висел над ночным столиком, на котором лежал раскрытый томик Шекспира. Джулия заметила, что некоторые строки подчеркнуты. Листая страницы, она нашла много отмеченных отрывков. В основном монологи, которые Маркус читал вслух девочкам: «Быть или не быть», речь Марка Антония после смерти Цезаря, монолог Ричарда III. Но в первой сцене «Генриха IV» был подчеркнут отрывок, от которого у Джулии перехватило дыхание.
Вечером, вернувшись с работы, Уилл сразу заметил тревожный взгляд матери и раскрытую книгу перед ней.
— Это книга Маркуса, да? — спросил он.
— Да, — подтвердила Джулия. — Хочу тебе кое-что показать.
Джулия с грустной улыбкой протянула Уиллу книгу. Несколько строк были подчеркнуты красными чернилами.
— Это из «Генриха IV», — объяснила Джулия. — Он недоволен сыном, который целыми днями пропадает в тавернах, и мечтает, чтобы его наследником был Хотспер, сын лорда Нортемберленда, храбрый воин. И представляет, будто детей обменяли при рождении.
— «О, если б сказка обернулась былью, и по ночам порхающая фея младенцев наших в люльках обменяла…»[39] — прочел Уилл и взглянул на мать. — Вот странно, Маркус иногда представлял, что он приемыш. Как и мы все, наверное.
На глазах у Джулии выступили слезы.
— Откуда такие мысли? Что мы такого сделали?
— Ничего, — успокоил ее Уилл. — Просто всякое приходит в голову. То есть мне приходит. Я ведь не похож ни на кого в семье. И никогда не был?
Джулия покачала головой:
— Нет, не был.
Взгляды их встретились, и Уилла потрясло раскаяние в ее глазах. В один миг он понял все.
— Сынок, — сказала Джулия, — я не хотела, чтобы ты чувствовал себя чужим, непохожим на нас…
— Понимаю, мама, — ответил Уилл.
