глаза.
– Если надумаешь – отправь своего человека на Волацкую ярмарку, пускай спросит там Гегама, торгующего железными яблоками. Только не медли, воевода, мой подарок без дела долго лежать не будет.
***
На улице Завадского поджидали двое легких саней, запряженных в резвые пары.
– Яко ключилося? – спросил Данила, едва Завадский прыгнул к нему в сани.
– По крайней мере, мы друг друга поняли. Придется, правда, помочь ему с принятием решения. – Ответил Завадский, и откинув крышку часов, крикнул: – Живей, Антоха!
Быстрые сани в сопровождении четырех всадников тотчас помчали с горы, поднимая вокруг себя ворохи снежной пыли.
За час добрались они до деревни Муреновки. Там Завадский пересел на коня и верхом вместе с Антоном помчался дальше. Минут через двадцать добрались до разрушенного моста через Ушайку. Из-за зарослей им навстречу вышли двое – подполковник Артемьев со своим денщиком Бартошниковым. Завадский спешился и оставив коня Антону пошел им навстречу. Артемьев тоже приказал денщику остановиться и встретился с Завадским один на один.
– Опаздываешь, – сказал Артемьев.
– Вини воеводу своего, подполковник, зело он у вас нерешительный.
– Так он согласен?
– Думает.
Артемьев покачал головой.
– Не годе.
– Наберись терпения, Олег Павлинович, уже полпути позади.
– Карамацкий убо чует, еже происходит.
– Кого подозревает?
– Коегаждо. Ин это-то и худо. Он убо не токмо умом, сколь чутьем крепок, ин оно у него сый дьявольское.
– Дай мне еще неделю.
– Да ты обезумел!
– А ты? Не забывай, подполковник, обратной дороги нет.
Артемьев усмехнулся.
– Егда мне Бартошников передал письмо от шурина своего – Мартемьяна Захаровича я подумал было – навет. – Подполковник поднял руку, сблизив большой и указательный пальцы. – Во-то настолько ты от погибели своей был.
– Мартемьян Захарович говорил, что ты разумный человек. – Парировал Завадский. – И он не обманул – ты сделал правильный выбор.
– Ты не забывай токмо – забав зде негли. Неделя – зело долго, загубим дело.
– Спешка точно загубит.
Артемьев покачал головой.
– Ты просто не знаешь Карамацкого. От ярости он умнеет.
– Зато ты знаешь. Вот и подбрось мне что-нибудь.
– Еже?
– Что-нибудь чего, я не знаю.
Артемьев призадумался, надул свои и без того одутловатые сизые щеки.
– Ин завелся тут у нас в разряде Стенька что ли навроде потешного. Обаче холопы уже в четырех сепях взбунтовались – режут купцов, откупных, грабят и бегут в леса. Шутка ли – Карамацкий мне поручил сих голчарей имать. – Артемьев вдруг прищурился. – А это чай не твои все подлости?
Завадский усмехнулся.
– Это игры для дурачков, но я кажется знаю чьих рук это дело.
– Чьих?
– Оставь пока, нам это на руку. Расскажи лучше, что известно тебе о тайных распрях между Карамацким и воеводой?
Артемьев почесал лоб, опустив взгляд на снег.
– В глаза они каждый другому улыбаются, а сый [на самом деле] ненавидят друг друга. Ин кому сие втай? Полковник убо совсем обезумел. Повсюду мнятся навадчики ему, заговоры, от шороха козлом скачет, рындарям зубы выбивает. Уже троих слуг до смерти забил. Ин боле всякого страшится он еже воевода съябедничает на него, посему давеча запугал он посыльных – поставил на дорогах в Москву и Тобольск караулы и проверяет все фигуры, овые идут от приказной избы и воеводы в Москву и Тобольск. О том никто и не ведает, даже сам воевода.
Завадский вдруг схватил подполковника за плечи.
– А вот это уже дело, Олег Павлинович!
– Якое дело?
– Будешь ты полковником вместо Карамацкого! Ты только меня слушай и делай, что говорю.
Глава 25
Младший писарь приказной избы подъячий Евстратий Лангурович Односум вышел сегодня на службу раньше обычного. Жил он в зареченском посаде и сейчас спешно шагал привычным путем к острогу сотрясаясь в своем худом зипуне от мороза. Кругом царила еще ночная тьма, под ногами скрипел снег и вдали за речкой мерцали огни костров у боковых ворот острога. У моста Евстратий вдруг сбросил шаг, оглянулся суетно по сторонам и свернул с привычного пути на сгоревший двор, где когда-то размещалась рыбная лавка. Там встал среди почернелых остовов, потирая озябшие руки.
Где-то вдали исступленно лаяли собаки да матерились рабочие, которых вели на стройку укрепительных мостов в остроге.
Из окружавших подьячего недвижимых силуэтов – бывших лабазных стен и обломков избы, один силуэт «ожил» и двинулся прямо на него, однако писарь не испугался, а спокойно себе дышал на руки, топоча худыми ногами, на которых болтались большие не размеру сапоги.
Тень подошла, оказавшись крупным человеком, протянула подьячему слегка измятый свиток с печатью. Тот кивнул, схватил его, сунул за пазуху. Следом человек протянул маленький приятно позвякивающий мешочек. Подъячий кивнул охотнее, схватил мешочек и сунул невесть куда. На том и расстались, так и не проронив ни слова. Человек снова стал тенью и растворился во тьме, а подъячий заспешил на этот раз на службу. Вошел он вместе с работными мужиками в острог, миновал мушкетёрский караул Карамацкого, и добрался в приказную избу, где к его удовольствию было уже хорошо натоплено.
Вскоре пришли другие писари, старшие подьячие и сам дьяк. Писали прошения, фигуры, принимали челобитные. Шумно было, жарко. С лысого дьяка лился пот рекой, но шубы своей горностаевой он все равно не снимал, только расстегнул для удобства. Пару раз приходили посыльные от воеводы. Лысый дьяк Прокопий Юрьевич бережно брал их послания и клал в темный кованный сундучок, который запирал на большой универсальный ключ. К полудню изба начала пустеть – сначала выгнали просильцев, челобитников, потом подьячие сами заспешили в трапезную. Сегодня им на обед жаловали любимые Евстратием щи с говядиной, но сам он не спешил – согнувшись над столом старательно выводил гусиным пером расписную фигуру, которую заранее придержал до обеда. Почти все уже вышли, позвали и его, но Евстратий оправдался – дескать фигуру надобе срочно окончить до обеда.
Наконец ушел и дьяк. Тотчас Евстратий вскочил с лавки, подбежал к двери, выглянул – никого поблизости, только караульный стрелец с бердышом. Бросился к оконцу – мимо спасовой церкви шла какая-то баба с ведром, из трубы трапезной избы клубился дымок. Топая сапогами словно домовой, Евстратий бросился к столу дьяка, отбросил крышку сундучка (слава Богу – дьяк уходя обедать оставлял ключ в замке), извлек из зепи переданный ему утром
