класса, хотя сам он не обращал на неё ровно никакого внимания (насколько она могла судить). Джон Маклеод был очень высокий, с копной непокорных рыжих волос, и он был капитаном по кёрлингу. Она ходила смотреть, как он играет, и раз даже подала ему бутылку эля. Он сунул горлышко в рот и сказал:
— Аибо.
Другая беда была в том, что стать монахиней — это очень католический поступок, а Драммонды были яростными приверженцами Церкви Шотландии.
Она встала и подошла к окну. Небо было цвета бледной резины, и садики на Чарлотт-сквер засыпал снег.
— А ты что думаешь, Алиса? — спросила она. Алиса была ещё жива, она жила в сознании Джилли, в его дальнем, потайном углу. Джилли знала, что если она прекратит думать об Алисе, то та исчезнет, совсем, полностью, так, словно сама мысль о ней никому никогда не приходила в голову.
«Ты хочешь стать монахиней? — переспросила Алиса. — Так сделай это тайно. Принеси обеты, но никому об этом не говори».
— Какой тогда в них смысл? Какой смысл становиться монахиней, если никто об этом не знает?
«Бог узнает. Посвяти жизнь служению Господу и почитанию Девы Марии, помогай своим братьям и сёстрам, людям, даже если они пьяные спят в подворотнях, и тебе воздастся на Небесах».
— А что, если Джон Маклеод пригласит меня в кино?
«Но ведь от обетов можно и отказаться, по крайней мере, на один вечер».
Так, со скатертью на голове, она стояла и смотрела в окно, как вдруг в комнату вошёл отец.
— Это что такое? — спросил он. — Ты что, в привидения играешь?
Джилли сорвала с головы скатерть и покраснела.
— Мама просит тебя покормить Тоби обедом, пока она заканчивает стирку.
— Я что, обязана? Мне ведь уроки надо делать.
— Где? Какие уроки? Не вижу никаких уроков. Давай, Джилли. Мама ужасно занята по дому, и за Тоби надо смотреть. Я на тебя рассчитываю.
Джилли неохотно поплелась за отцом вниз. Они жили в большом четырёхэтажном доме на Чарлотт-сквер, унаследованном от маминых родителей, содержать который стоило уйму денег. Со времён бабушки и дедушки в нем почти ничего не изменилось: те же коричневые обои с цветочным рисунком, коричневые бархатные портьеры, огромные мрачные картины с оленями в беде. Вид Бен Бьюи в грозу был среди них самым радостным.
Мать в большой, выложенной жёлтым кафелем кухне усаживала Тоби на высокий стульчик. Она была высокой и стройной, как Джилли, но не тёмной, а светловолосой, с яркими синими глазами. Тоби унаследовал её цвет лица и глаз, а ещё у него была копна светлых кудряшек, нежных, как шёлк, которые мать не хотела стричь. Папе они не очень нравились, из-за них Тоби походил на девочку; но Джилли была иного мнения. Алиса была бы изящной и темноволосой, как она, и они вместе хихикали бы и перешёптывались.
— Его пюре готово, — сказала мама и подала Джилли открытую банку, обёрнутую тряпочкой, чтобы не обжечься. Джилли пододвинула стул к большому сосновому столу и села, помешивая в банке ложкой, а Тоби захлопал в пухлые ладошки и запрыгал на своём стульчике. Он всегда старался, чтобы Джилли его заметила, но Джилли знала, кто он есть, и потому не обращала на него внимания. Кукушонок. Милой смуглянке Алисе не суждено было увидеть свет дня, а её место заняло это пухлое кудрявое нечто. Он даже спит в её колыбельке.
Набрав ложку овощного пюре, Джилли поднесла её к ротику Тоби. Но тот, едва почувствовав вкус, отвернулся. Джилли попробовала ещё раз, и ей удалось всунуть немного ему в рот, но он тут же всё выплюнул, запачкав чистый слюнявчик.
— Мам, ему не нравится.
— Ну и что, пусть ест. Больше ничего нету.
— Давай, кукушонок, — уговаривала Джилли, набрав новую ложку. На этот раз она схватила его за голову, не давая отвернуться, и нажала ему на щеки так, что ему волей-неволей пришлось открыть рот. Тогда она положила ложку пюре ему прямо на язык.
Тоби долго возмущённо отплёвывался, с каждой секундой становясь все краснее и краснее. Наконец громкий протестующий вопль вырвался из его рта, а вместе с ним и комок пюре, которое растеклось по рукаву джемпера Джилли.
Джилли яростно отшвырнула ложку.
— Ах, ты, кукушонок! — завопила она на него. — Гадкая жирная кукушка! Ты мерзкий, я тебя ненавижу!
— Джилли! — ахнула мать.
— Мне плевать! Я его ненавижу и кормить не буду! Пусть хоть с голоду умирает, мне все равно! Не знаю, зачем он вообще вам понадобился!
— Джилли, не смей так говорить!
— А я вот смею и буду!
Мама вынула Тоби из его стульчика, взяла на руки и стала качать.
— Если тебе все равно, тогда иди в свою комнату и сиди там до конца дня без чая. Посмотрим, как тебе понравится немного поголодать!
Снова пошёл снег. Пухлые тяжёлые хлопья летели со стороны Ферт-оф-Форта.
— Они правда думают, будто я не знаю, что они сделали с тобой, Алиса.
«Ты должна простить их, ибо они не ведают, что творят».
— Не хочу прощать. Я их ненавижу. И больше всего за то, что они сделали с тобой.
«Но ты ведь теперь монахиня. Ты дала обет. Во имя Отца, и Сына и Святого Духа, ты должна простить их, аминь».
Джилли проводила день, валяясь на кровати и читая «Немного Веры», роман о монахине, которая основала миссию в южных морях и влюбилась в контрабандиста. Она прочла его уже дважды, и больше всего ей нравилась та сцена, в которой монахиня после пяти дней и ночей поста в наказание за свои страстные чувства, видит чудесное явление святой Терезы, «горящей, точно солнце», и та прощает её за то, что она чувствует, как женщина.
В пять часов она слышала, как мать понесла Тоби наверх, в ванную. В половине шестого из комнаты напротив донеслось пение. Мама пела ему ту самую колыбельную, которой укладывала Джилли, когда она была маленькой, и знакомые звуки только усилили её одиночество и тоску. «Потанцуй да попляши,/Папе ручкой помаши!/ Он сейчас рыбачит в море, / Но домой вернётся вскоре…» Повернувшись лицом к стене, она уныло уставилась на обои. Считалось, что на них нарисованы розочки, но то, что она видела, больше всего напоминало хитрую рожу в колпаке, средневековую физиономию, кривую, точно от проказы.
Немного погодя открылась дверь, и вошёл отец.
— Ты уже готова попросить прощения? — спросил он.
Джилли не отвечала. Постояв у двери, отец подошёл и сел на край её кровати. Нежно положил ладонь ей на руку и продолжал.
— Это
