Тем не менее произведение уже вошло в лонг-листы «Нацбеста» и «Большой книги», а заодно — в шорт-лист премии «Книгуру» (лучшие книги для подростков). Примечательная востребованность, да и широта спектра примечательна.
Действительно, у этого текста есть по крайней мере одно — несомненное для хоррора — достоинство. Автору превосходно удается генерировать ужас, особенно в первой — вводной — части романа. Оно и понятно: страшнее нет, чем когда в демонов превращаются близкие люди, хуже того — родители. «Мама не шелохнулась, а через несколько секунд пришла в движение. Да еще какое. Она плавно развела руки в стороны, растопырила и снова собрала в острые клювы пальцы — очень длинные и худые, никогда не обращал внимания, — и, сломавшись в пояснице, стала плавно наклоняться над кроватью». «Папа быстро облизнулся — я вздрогнул, потому что язык был синий какой-то и сухой и мог либо коросту с губ содрать, либо сам ею оцарапаться, — перекосил лицо и закивал, улыбаясь все шире».
Однако, судя по премиальным спискам, этим дело вряд ли ограничивается.
Думается, очевидное внимание к роману можно объяснить тем, что Измайлов поймал сразу две выигрышные тенденции.
Первая, понятно, — местная мифология и экзотические верования. Начавшийся со славянского фэнтези интерес к мистическому, но родному, местной выделки, постепенно развивался еще с 2000-х. Перуны и валькирии были хороши, да все вышли, причем очень быстро: толкового пантеона у славян не сложилось. А чего-нибудь этакого хотелось, но при этом чтоб без вампиров в кожаных плащах и без обмотанных марлей мумий. Писатели веяние почувствовали — еще в 2003 году Алексей Иванов выпустил «Сердце Пармы» (а потом и «Золото бунта»), густо замешенное на вогульской и мансийской мифологиях. Три года спустя Ольга Славникова в «2017» архаизировала и демонизировала персонажей Бажова, сработав демонологическую составляющую Рифейского (Уральского) края. В конце прошлого года на поле локальных мифологий отметился Александр Григоренко с «Мэбэтом» [4] , опирающимся на ненецкий фольклор. А еще есть Анна Кирьянова, Ариадна Борисова, мистификации Ильи Стогоffа и Людмилы Петрушевской, в некоторой степени даже «Священная книга оборотня» Виктора Пелевина...
Но татарскую нежить еще никто не использовал.
Измайлов это исправил, при этом очень удачно выбрал «героя». С одной стороны, убыр — это почти упырь — свое, родное. С другой стороны, убыр — гость южный, немного экзотический, эдакий близкий чужой, не вполне известный и не очень предсказуемый, так что следить за перипетиями борьбы с ним читателю интересно. Тем более что автор, по всей видимости, с персонажем этим давно знаком, описывает проникновенно и с пониманием. Оказывается, что убыр — это не просто оживший мертвец, хотя и схож с упырем. «Но татарский убыр не пьет кровь. Это балканские сказочники придумали, а остальные за ними повторяют. Ubir до сих пор в переносном смысле значит „обжора” <...> убыр вылазит из-под земли, жрет мертвецов и маленьких девочек, а особенно любит младенцев и неродившихся детей. А еще залезает в животных и людей, которыми двигает как куклами в перчатке. Из обычной пенсионерки или даже нестарой женщины он выбрасывает душу, а саму превращает в коварную людоедку. <...> Мужикам везет меньше». Самое жуткое — убыр не сидит в «хозяине», существо размножается и зомбирует людей, распространяясь со скоростью чумной эпидемии. В самом страшном, кульминационном моменте первой части книги выясняется, что опасность угрожает не только счастливой, гармоничной семье мальчика Наиля, но и целому городу…
Убыр, кстати сказать, не единственное страшное и демоническое существо в романе. Есть еще албасты — призрачная старушка, тоже относящаяся к злобной нежити и способная задавить, задушить и изничтожить.
Но даже такой увлекательной нечисти для привлечения внимания маститых критиков маловато. И поэтому существенно и другое: главные герои романа — дети.
Всем уже набили оскомину сетования по поводу отсутствия в современной литературе героя. Всенародная любовь к Прилепину — это в действительности любовь к его маскулинным персонажам, пусть и не слишком отличимым друг от друга, но сильным, энергичным и настоящим. Пытается решить эту проблему и Рубанов — самыми смелыми и благородными в последних его романах оказываются женщины («Психодел»).
Но есть еще один метод, тоже более-менее освоенный, — сделать героем ребенка или подростка. Самая известная удача на этом поле — сага Джоан Роулинг о Гарри Поттере. Хотя и осторожные, но шаги в этом направлении делаются и у нас: самых заметных — два, и у них много общего: «Первый отряд. Истина» Анны Старобинец и «Живые и взрослые» Сергея Кузнецова.
В романе Старобинец спасает мир и предотвращает конец света 17-летняя Ника, сирота с паранормальными способностями (с одной стороны — еще один привет Гарри Поттеру; с другой — тема «инаковости» подростка традиционно находит свое воплощение в приписывании ему неких качеств, отсутствующих у взрослых). Героиня, кроме всего прочего, ищет истину (способна ее чувствовать), и показательно, что именно ей, юной и беззащитной, открывается то, что не в силах постичь остальные. Видимо, в мире взрослых присутствует слишком много помех, обязательств, комплексов и страхов, чтоб они могли справиться с этим самостоятельно.
В «Живых и взрослых» (антитеза в названии уже хороша) с полчищами зомби, стремящимися захватить мир, тоже сражаются дети, только они оказываются способны возвратить миру былую гармонию и не допустить смешения нашего и потустороннего миров.
(Название «Живые и взрослые» — явная аллюзия на «Живые и мертвые» — военный эпос Константина Симонова, и аллюзия удачная, поскольку читатель сразу получает «пакетом» оба присутствующих в романе смысла — мертвых тут не меньше чем взрослых .
Тут, кстати, отметим тему мертвых , возникающую в обоих этих романах, что неудивительно — архетипически подросток (до инициации) более уязвим для сил «с той стороны», чем взрослый человек).
У Измайлова в «Убыре» Наиль несет все признаки положительного героя, в котором, честно говоря, уставшая от «игры в литературу» литература (и не только массовая) очень нуждается. Наиль — маленький рыцарь, а точнее, если пользоваться терминологией автора и самого героя, — настоящий, правильный «пацан» (убыр «любит жрать женское, может жрать мужское, не любит жрать мертвое и не может жрать пацанское»). Он отчаянно сражается за сестру, не раз рискует своей жизнью, чтобы сберечь младшую. Он же прикладывает все усилия для того, чтобы вернуть к прежнему облику и человеческому состоянию своих родителей. А возможно, и всех остальных (косвенно мы понимаем, что в злобную нежить постепенно превращается целый город). У Наиля, кстати, тоже обнаруживаются паранормальные, попросту магические способности — он потомственный Следопыт (умение только надо было активировать) и способен поймать любого зверя в лесу, определить любой след и опознать любой запах. Но это все — дополнительно, а главное — Наиль взрослеет. Роман талантливо стилизован под детское и подростковое видение (что добавляет жути), и мы замечаем, как юный мальчишка превращается в спасителя, как и положено хорошему брату.
И вот как раз за этим следить действительно интересно и увлекательно. Измайлов — первый автор, у которого получилось совместить местные предания и юных современных героев. Получилась полусказка-полубыличка с подростком, совершающим почти что подвиг, во всяком случае, «что-то героическое в этом есть». Неплохой пример инициации с вполне достойным образцом для подражания (всем бы таких старших братьев).
Роман, кстати, написан словно по раскадровкам, это почти готовый сценарий для талантливого режиссера. Если «Убыр» экранизируют, мы рискуем получить свой самобытный фантастический триллер (или фильм ужасов), что было бы очень неплохо. Будет у нас своя Трансильвания, где-нибудь между Казанью и Уфой.
Александра ГУСЬКОВА
С гурьбой и гуртом
М а р и я С т е п а н о в а. Киреевский. СПб., «Пушкинский фонд», 2012, 64 стр.
В рецензии на книгу Степановой Григорий Дашевский пишет: «На обложке новой книги Марии Степановой стоит имя собирателя русских песен Петра Киреевского: как всякий словарь — „даль” и всякие сказки — „афанасьев”, так и всякие народные песни — „киреевский”. Удивительным образом песни и вообще неличные стихи у нее кажутся естественным способом выражения, а стихи от имени автономного „Я” — стилизацией уже отживших форм. Но материя этой поэзии автономного „Я” сохранена как раз в неличных стихах — лишенная твердой формы, одичавшая, словно ухнувшая в какой-то кипящий чан, в стиховой солярис. На мгновение мелькающие в его волнах ритмические или словесные цитаты, какая-нибудь рифма „комик-домик”, не требуют опознания („ага, это из Пастернака!”), не объединяют опознавших в сообщество наследников и знатоков высокой культуры. Эти цитаты не служат паролем какому-то кругу, а входят в никакому кругу не принадлежащий ничейный язык, и потому они требуют лишь самой мимолетной и слабой реакции — „а, что-то знакомое”» [5] .
