Господин Деван еще не опустил стальную решетку своей лавки, и слабо освещенная из задней комнаты витрина едва виднелась в ночной темноте.
— Узнаете эту лавку?
— Из кривых сучьев возникают прямые языки пламени… Любопытно, что вам все приходится повторять дважды!
Многим слабого ума людям свойственно испытывать удовольствие, упиваясь словами, опьяняясь ими, бренча ими, как бубенчиками, и с этой целью подсознательно подбирая слова с одинаковыми окончаниями! Малез подумал, что самый раз прибегнуть к решительным заявлениям.
— Генерал, — твердо произнес он, — в ночь с 20-го на 21-е вы разбили эту витрину, похитили оттуда манекен, осыпали его ударами ножа, а затем положили на рельсы, чтобы его переехал утренний поезд!
Странное дело, г-н де Лафайет не возражал. Подперев подбородок ладонью, он, казалось, погрузился в глубокие размышления.
— Вы разбили эту витрину, — терпеливо, выделяя каждое слово, повторил Малез. — Вы…
— Нет.
Дурачок вдруг повернул к собеседнику горящий от радости либо лихорадки взгляд.
— Нет.
Он еще много раз повторил «нет», словно испытывая подлинное наслаждение, произнося это простое слово все чаще и все быстрее:
— Нет. Нет. Нет. Она была разбита и… и…
Малез недоумевал, в какой мере можно этому верить. Бывали ли у Жерома мгновения просветления или же он так упивался звучанием фраз, что они утрачивали всякий смысл?
— И?.. — добивался комиссар.
— Я завладел телом Черного Сокола, — серьезно проговорил г-н де Лафайет, — и перебросил его через плечо…
— Черного Сокола? — повторил Малез.
Он понял: подобно тому, как Эмиль ребенком откликался на прозвище Рысий Глаз, так Жильбер должен был отзываться на Черного Сокола.
Жером решительно становился все оживленнее:
— Он был шакалом, шакалом, шакалом!
— Он причинил вам зло? — живо осведомился Малез.
— Много зла, много зла!
— Почему же вы его убили?
— Убил?
Г-н де Лафайет отступил на шаг:
— Я его не убивал!
— Но вы ударили его труп! (Неподвижность манекена, видимо, ввела Жерома в заблуждение, что он находится у тела своего врага.) Вы его зарезали?
— Да, — неожиданно легко признался Жером. — Мне хотелось увериться — увериться, увериться, увериться, — что Черный Сокол никогда больше не оживет! Он был шакалом, шакалом, шакалом!
Малез вытер мокрый от пота лоб. До какой степени ему следовало добиваться правды?
— Ясно, — просто сказал он.
Действительно, теперь комиссар мог восстановить почти всю картину: случайно наткнувшись на разбитую витрину и увидев там манекен, которого накануне еще не было, Жером испытал при виде него ненависть и ужас, которые затем обернулись смертельной яростью от того, что в своей жесткой неподвижности он казался менее опасным; бросился на него, нанося удары по лицу, чтобы стереть с него улыбку, а затем в сердце…
— Генерал, вам еще надо мне кое-что рассказать! Освежите ваши воспоминания! Когда вы той ночью добрались сюда, вы кого-нибудь здесь видели? Никто не убежал при вашем приближении?
Если уж тот уверяет, что не бил витрины…
— Да, — подумав, ответил Жером.
— Мужчина? Женщина?
Но, похоже, г-н де Лафайет отдал все, что у него было.
— Это была тень, — сказал он.
И с полузакрытыми глазами он принялся повторять:
— Этотень, этотень, этотень…
Тщетно упорствовал Малез, больше он ничего не смог добиться.
И тогда у него мелькнуло подозрение. Так ли уж глуп, как казался, был Жером? В его устах некоторые ответы звучали удивительно. Не была ли его простота лишь маской, лишь позой, позволявшей ему жить за чертой общества, в то же время безнаказанно взывая к его великодушию?
Эти размышления были грубо прерваны:
— Здесь наши пути расходятся, — говорил ему г-н де Лафайет. — Мне доставило удовольствие поговорить об акушерстве с таким человеком, как вы… Приятного аппетита, господин кондитер!
Круто повернувшись, он исчез в ночи прежде, чем комиссар спохватился и его остановил.
24. Наша безумная юность
На следующий день утром, 24 сентября, Малез получил телеграмму из полицейского управления, срочно вызывающую его в столицу.
Этого следовало ожидать. Каждый раз, когда он вел следствие в провинции и, верно или нет, но развязка представлялась ему близкой, один из его коллег неожиданно подхватывал свинку или же взломщики совершали налет на министерство финансов, а потом жаловались, — что их обокрали.
Брюзжа, поднялся он в свой номер, собрал чемодан. Нависшее над домами, как крышка кастрюли, серое небо отнюдь не улучшало его настроения.
— Уезжаете? — осведомился трактирщик, проходивший по лестничной площадке.
— Вы же сами видите!
— Но обедаете вы тут?
И с настоящей радостью Малез вдруг сообразил, что ему слишком поздно догонять утренний поезд и еще слишком рано готовиться к вечернему.
Бросив вещи и ошеломленного трактирщика, он стремительно скатился с лестницы и широким шагом понесся к Церковной площади.
Хотя ему и не удастся получить до отъезда конкретного результата в своем расследовании, на что он, впрочем, и не рассчитывал, он все же не будет вынужден покинуть деревню, не посетив в последний раз то, что упорно продолжал называть «местом преступления».
Дверь ему открыла Лаура.
— Ирма отправилась за сыном на ферму, — объяснила она, — и приведет его сюда к обеду.
— А! — выговорил Малез.
И хмуро добавил:
— Зашел попрощаться с вами!
— Попрощаться?
Еще накануне Лаура встретила бы эту новость с видимым облегчением. Сегодня же, как казалось, она испытывала лишь недоумение, в котором проглядывала нотка сожаления.
В душе тронутый этой переменой, Малез наклонил голову:
— Начальство требует моего немедленного возвращения в Брюссель.
— Когда вы отправляетесь?
— Поездом в семнадцать часов десять минут. Мне на роду было написано его не миновать.
— Может быть, и нет… Арман собирается нас покинуть через час. Вы ведь могли бы поехать в его машине?
— Это мысль! — согласился Малез, мужественно справляясь с дрожью, которая возникла от перспективы вновь нестись по дорогам в ярко-красном «Бугатти». — Если, конечно, ваш кузен согласится видеть меня в качестве попутчика… Где он сейчас?
— У дяди. Когда он спустится, я скажу ему.
Малез ступил на первую ступеньку лестницы, той, что вела…
— Поднимусь, — решился он. — Не беспокойтесь обо мне. Этот дом еще не раскрыл мне свою главную тайну. В последний раз я хотел бы один побродить по нему…
И, не дожидаясь ответа, схватился за перила и понесся наверх.
Жильбер умер на первом этаже. Но он готов был поклясться, что причину этой гибели следовало искать под самой крышей.
По мере того, как он поднимался, дом начинал ему представляться менее мрачным, менее тоскливым, сам воздух — более легким. Так поднимающийся из глубины ныряльщик видит, как светлеет вода по мере его приближения к поверхности.
Он остановился и передохнул на площадке четвертого этажа, счастливый, как путник, оказавшийся в знакомых местах. В сущности, разве не похожи все чердаки, разве играющие там дети не совершают одних и тех же замечательных открытий и не чувствуют себя там в равной степени как дома?
Во время его первого посещения Лаура рассказывала ему:
— Детьми мы не уходили отсюда. Этот чердак, эта лестница, эта площадка составляли наши владения вплоть до третьего этажа…
И Арман:
— Существует что-то другое, неопределимое, что-то другое… Я имею в виду саму атмосферу дома, нашу безумную юность…
Наша безумная юность! Да, Малез ее ощущал. Истоки драмы следовало искать в далеком прошлом, в тех временах, когда детеныши людей видят некоторые предметы через увеличительные стекла, по своему настроению заселяют или делают мир пустыней, проверяют свои только что обретенные силы…
— Мой брат Эмиль даже забыл собственное имя: он откликался только на прозвище Рысий Глаз!
Вынув из кармана трубку, комиссар набил ее и раскурил. Перед его глазами прокручивался фильм… Хотя он и был чудовищно размалеван, ему удалось узнать каждого из детей, разглядеть в сумрачной тени двух высоких шкафов Эмиля, Армана и Ирэн. Двух первых — переодетых индейскими вождями, третью — преданной скво.
— Долгие годы это было нашей страстью… Мы истребили немыслимое количество бледнолицых…
Вдруг слышится шум шагов. И вверху лестницы появляются Жильбер и Леопольд, окружающие Ирэн. Из-под ладони «королева ранчо» вглядывается в горизонт. Она не замечает за шкафами поблескивания мачете, не слышит, переступая порог с двумя своими спутниками, подкрадывающихся за ее спиной ног в мокасинах…
