Испуская воинственные кличи, сиу бросаются в атаку. Схватка. Огрызаются винчестеры.
— На наш вкус, нас, девочек, слишком часто привязывали к столбу пыток…
Рысий Глаз и Белый Олень почти закончили связывать свою пленницу. Они подталкивают ее к круглому столбу, на котором держится крыша, накидывают новые узы, скручивают ноги лианами…
Но, воспользовавшись невнимательностью своих врагов, Леопольд внезапно набрасывается на Жильбера. Не будь его предательства, сиу не узнали бы о продвижении белых… На этот раз ребятишки дерутся по-настоящему. Жильбер защищается ногами, ногтями и зубами. Он сохраняет свое преимущество.
— Зверь, дикарь! С нами ты больше не играешь! — кричит он поверженному противнику.
— Жильбер всегда был очень груб с Леопольдом. Еще ребенком он любил заставлять того почувствовать униженность своего положения…
Исчезли последние образы фильма. Прислонившись к стене, Малез сквозь клубы табачного дыма читал воображаемый подзаголовок: «Пять лет спустя».
Теперь видно хуже, образы расплываются, актеры узнаются с трудом.
Кто эта сидящая на лестничных ступеньках парочка? Эмиль и Ирэн. Рысий Глаз утратил свое величие. У него больше нет племени. Теперь он одет в брюки, ткань которых раздражает его еще вчера голые колени. Он очень хотел бы взять Ирэн за руку, но не осмеливается. Он очень хотел бы ей сказать, что… но не осмеливается. Разговаривая с ней, он старается на нее не смотреть. Прикасаясь к ней, он просит прощения. Но стоит ей отойти, повернуться к нему спиной, как в мыслях он торопится к ней, обнимает ее!
Они пропадают. Вот по лестнице спускается Лаура. Она в цветастом платье с оборкой, складки которого расходятся при каждом ее шаге, так что под тканью от ступеньки к ступеньке проступают ее круглые колени. На ее шее небольшие стеклянные бусы. На губах следы плохо наложенной помады, образующей пятно, как от сока плода. Насмешливый Жильбер, восхищенный Арман, задержавший дыхание Леопольд смотрят, как она идет вниз…
Эта лестница… Единственная декорация всех сцен! Разве не спускаясь по ее последнему пролету, рухнул Жильбер, по словам врача, «умерший раньше, чем коснулся пола»?
Бурча, Малез извлек из кармана отмычку, вставил в скважину. И вот он на чердаке.
Как и три дня назад, он обошел его вокруг, протянул руку, коснулся пальцем какого-то предмета, схватил запыленную книгу, открыл… Что же он ищет?
Опустившись, он заглянул под груду сваленной мебели. Если бы все это перетрясти, разве не обнаружил бы он улику?
На прежнем месте разрозненный набор оружия. Он подошел к нему и при помощи ножа соскоблил с одного наконечника коричневый порошок, который ссыпал в конверт. «Для лаборатории», — подумал он.
Неожиданно он обернулся. У него возникло ощущение, что кто-то стоит сзади. Но нет… никого.
Лишь покойный Валтасар уставился на Малеза своими странными зелеными глазами.
Словно магнит, влечет Малеза чучело. Долго всматривался в него комиссар…
— При жизни он был пумой, ягуаром, мустангом прерий, — нашептывает далекий голос Лауры. — Мы безмерно его любили. Он умер на следующий день после кончины Жильбера.
Пальцем Малез поглаживает все еще воинственные усы.
— Маргарита не успокоилась бы, пока не растерзала его в клочья. Так она вознаградила бы себя за тот ужас, который Валтасар внушал ей при жизни… Нам надо остерегаться и не оставлять его там, где она могла бы до него добраться…
— Господин Малез!
Сам того не замечая, комиссар поглаживал рукой черную шерсть Валтасара, будто и в смерти животное оставалось чувствительным к ласке.
— Господин Малез!
Полицейский вздрогнул, окинул чердак последним взглядом и вышел. Арман звал его с третьего этажа:
— Вы спускаетесь? Я уезжаю… Наверное, надо будет заехать в гостиницу за вашими вещами?
— Пожалуйста, — сказал комиссар.
Медленно сошел он по лестнице.
— Что с вами? — удивился Арман. — Вы словно не в своей тарелке…
— Разочарован! — откровенно ответил Малез. — Вы сейчас уезжаете?
У него еще теплилась хрупкая надежда, которая сразу же рухнула!
— Обязан, комиссар. Обедаю с приятелем.
Через четверть часа Малез, неловко распрощавшийся с Лаурой и Ирэн, сидел в красном «Бугатти», который, еще только набирая скорость, выехал на Церковную улицу и свернул направо.
— Вы видите эту казарму? — неожиданно спросил Арман, показывая на большое здание напротив лавки г-на Девана. — Там и живет Эмиль.
— Неужели? — произнес Малез.
Вздрогнув, он обернулся.
— Вы удивлены?
— Нет…
В пути Малез больше ста раз прикрывал глаза, уверенный, что будет уже в раю, когда их раскроет, но к половине первого они прибыли в Брюссель. Когда они проезжали через Тервурен, он повернулся к спутнику.
И, может быть, испытывая подсознательное желание восстановить свое достоинство, сказал:
— Вы мне не говорили, что отец лишил вас наследства.
25. Двадцатый этаж
На другой день к вечеру Малез выполнил поручение, данное ему заботливым начальством, выполнил ко всеобщему удовлетворению, за исключением «клиента», конечно, из-за которого теперь соперничали различные антропометрические службы.
Было одиннадцать сорок. И тогда, решительно не в силах забыть деревушку, которая из-за его ошибки с маршрутом как бы вынырнула из небытия, забыть дело, которое считал своим, но разгадка которого все еще от него ускользала, он повернулся спиной к улицам, которые привели бы его домой, с тем, чтобы десятью минутами позже позвонить в дверь квартиры, укрывшейся на верху самого высокого, двадцатиэтажного, здания города.
Он так торопился, что забыл снизу проверить, освещены ли окна. Но по мере того, как затихало посапывание вызванного на нижний этаж лифта, до него через закрытую дверь все отчетливее доносился шум синкопированной музыки, к которому примешивались взрывы смеха и топот ног.
— Они принимают! — мелькнула у него мысль. Поддавшись было своему отвращению к тому, что принято называть «светом», он испытал острое желание повернуть назад, к лестнице.
Но он хорошо понимал: то, за чем он приехал — ключ к тайне, — могло находиться только здесь, и нигде больше. Он остался. Более того, принялся нетерпеливо звонить.
А изнутри неслось нечто вроде властного призыва, ритмично распеваемого чуть ли не целой толпой:
Если Господь освободил Даниила,Даниила, Даниила, Даниила!Если Господь освободил Даниила,То почему не каждого из нас?
«Наступил час прибегнуть к радикальным средствам», — подумал Малез. Перестав нажимать на кнопку звонка — к тому же, сломанного, как он узнал чуть погодя, — он принял решение подключиться к концерту с помощью дверного молотка и своих кулаков.
Подобная настойчивость была вознаграждена, дверь наконец открылась. Но в дверном проеме не появилось, как бывало обычно, улыбающееся желтое лицо боя-китайца. Вместо него на фоне усеянного желтыми огоньками полумрака стояла, пошатываясь, молодая женщина с левой бровью, перечеркнутой рыжей прядью. Ухватившись правой рукой за ручку двери, она пыталась удержать в левой наполненный до краев стакан и завернутую в шелковую бумагу свечу, с которой воск капал на ее платье в стиле «помпадур».
— Вы монте? — серьезно спросила она, картавя самым очаровательным образом.
К счастью, требовалось нечто большее, чтобы смутить Малеза.
— Да, сударыня! — не колеблясь, ответил он и вежливо обнажил голову, старательно вытирая ноги о коврик, как и положено сознающему свои обязанности в данных обстоятельствах мастеру.
— У вас к’асивая голова, — с прежней серьезностью произнесла молодая женщина.
Она подула на рыжую прядь, но та тотчас же снова принялась щекотать ее бровь.
— Это ко’откое замыкание! — объясняла она с той ложной ребячливостью, что появляется у некоторых людей вместе с опьянением.
— Вижу… — машинально — и неосторожно — пробормотал Малез, входя и распахивая дверь.
Девица широко раскрыла восхищенные глаза:
— Ну, можно сказать, что вы везунчик! Маете’! Значит, можно ее потушить?
Малез хотел вмешаться, но слишком поздно. Соединяя слово и дело, его собеседница уже задула свечу в своей руке.
— Пошли! — пригласила она, властно схватив комиссара за запястье и вонзив в него острые, как у кошки, ногти.
Вставленные в самые неожиданные и иной раз самые неподходящие случайно подвернувшиеся подставки, редкие свечи едва освещали квартиру, выхватывая из мрака, словно детали фрески, то сверкающий белый пластрон с искрой, то тесно сблизившиеся две головы, там пару серебряных, потихоньку сброшенных туфелек на шпильках, здесь трепещущую обнаженную руку, которую пытаются удержать. Одни парочки танцевали, другие толпились у бара, за опаловыми стеклами которого двигались золотые рыбки в свадебных вуалях, третьи сгрудились у высокого фламандского камина, и краснеющие поленья придавали полукольцу людей облик охотников у полевого костра. Звучал смех, гости переговаривались из разных комнат, а над всеобщим гомоном поднимался хор наивных и страстных голосов, хор негров, распевающих знаменитый спиричуэлс:
