шел прямо в хамам, этот гребаный болельщик со своими стаканами.
— С тех пор как к ним перешел Кастильо, у команды появился стиль, а ведь он ошивался по всему региону, за кого только не играл!
— Да твой Кастильо ползал по полю, как октябрьская муха по стеклу!
Шаги приближались, голоса становились громче. Двадцать шагов и две двери. Голый коричневый капитан лежал в ванне, свернув голову набок, грязь закрывала его до подбородка, но выше пока не поднялась. Вода прибывала слишком медленно. Сегодня ничего не выйдет. Надо уходить.
— Джулия? — Фельдшер быстро шел по проходу между ваннами, занавески хлестали его по ногам. — Это ты там возишься? Почему так темно?
Стоять за бельевым шкафом было тесно и душно. Одни разговоры, что в «Бриатико» полная стерильность и тройная проверка. Пылищи — как в монгольской степи. Бутылку надо засунуть между шкафом и стенкой душевой кабины. Если меня обнаружат, то, по крайней мере, без коньяка со снотворным.
— Ох, черт! — Фельдшер увидел капитана и бросился закручивать краны. — Джулия, где тебя носит? Синьор Диакопи заснул на процедуре и пролежал лишнего.
— Заснул? — Голос Джулии был пронзителен, будто чаячий крик. — А почему он лежит в холодной грязи?
— Это не наша забота, чем он тут занимался. Ты пульс проверила?
— Да он в порядке, просто спит. Я всегда говорила, что одному в хамаме опасно, но он ведь не подпускает к себе никого! Не волнуйтесь, дотторе, я сама доведу его до постели. Вива «Бриндизи»!
— Вива «Бриндизи»! — засмеялся фельдшер. — Только своим ходом он вряд ли дойдет. Вытирай его покамест, а я схожу за подмогой.
Потом они долго гремели складной каталкой. В этой богадельне каталки стоят в каждой комнате (на них и вывозят, если постоялец отдал концы). Каталки, хризантемы и шведские лестницы. Потом они завернули капитана в халат, погрузили и повезли (шуму было, как от упряжки собак с бубенцами). Потом свет в хамаме погасили, и можно было выходить. Дверь они заперли, но у меня были ключи. У меня есть ключи ко многим здешним дверям, да только что теперь толку.
В коридоре мне попались некто Риттер и еще один старик из новеньких. Хотя обычно после девяти вечера можно из пистолета по лампам стрелять, никто даже не высунется из номера. У обоих улыбки до ушей: вива «Бриндизи»! Просто толпа народу шляется нынче ночью по отелю. Плохой день для убийства.
Петра
Когда часовня Святого Андрея сгорела, мое детство кончилось в одночасье. Мы с братом ходили туда играть, вернее, он ходил, а меня ему приходилось таскать за собой, мне было десять лет, и я от него ни на шаг не отходила. Часовню приводили в порядок с начала весны, она стояла в лесах, а на двери висел амбарный замок, потому что реставраторы оставляли там инструменты и рабочую одежду. Бри знал, где они прячут ключ: под большим куском розового туфа, украшающим клумбу с люпинами.
В день, когда случился пожар, мы пришли туда около полудня и застали в наших владениях чужака. На камне напротив часовни сидела девица в полосатом платье, похожем на тельняшку, ее раскрытый рюкзак стоял рядом, в руках был блокнот для рисования. Она весело посмотрела на нас и сказала:
— Все лучшее норовит оказаться закрытым или сломанным. Хотела сделать зарисовку фрески, а тут висит замок, как на сельской овчарне.
Я не помню ее лица, помню только рот: темный, как будто чернику ела, и вокруг губ немного размазано. Это частное владение, важно сказал ей Бри, сюда туристам нельзя, и она засмеялась и достала из рюкзака большое яблоко. Мы съели яблоко и предложили ей ключ от часовни за небольшое вознаграждение — могли бы и так дать, но нас обуяла какая-то внезапная жадность, к тому же весь день Бри говорил о перочинном ноже, увиденном в скобяной лавке.
Девица посмотрела на нас с пониманием и достала зеленую бумажку в пять тысяч лир. Знаете, кто этот парень, сказала она, потыкав пальцем в портрет на бумажке, это Беллини, он написал оперу La straniera и учился здесь, на юге. Похоже, детки, я тоже выгляжу как чужестранка, хотя приехала домой, иначе как объяснить тот факт, что вы обращаетесь со мной как с американской туристкой. Но я вас прощаю, в детстве я сама была бессовестной.
Она подмигнула нам, взяла протянутый братом ключ, накинула рюкзак на плечо и пошла к часовне. Мы подождали, пока она откроет ржавый амбарный замок, и вошли за ней. Она стояла у саркофага с мощами и разинув рот смотрела на фреску, в которой не было ничего особенного. На фреске была нарисована толпа народа на берегу озера и двое апостолов, стоящих на коленях.
Часовня была заставлена деревянными козлами, в ней приятно пахло скипидаром, на алтаре были брошены кисти и какие-то ножички, которые Бри тут же схватил, перебрал и презрительно отбросил, сказав, что они тупые. Потом он забрался на козлы и стал разглядывать фреску, как будто что-то в этом понимал; мне показалось, что девица ему нравится, и я расстроилась.
— Когда вы доберетесь до Рима и увидите капеллу Гирландайо, — сказала девица, не оборачиваясь, как будто разговаривала не с нами, — вы поймете, что здешняя фреска ничуть не хуже. Ее писал простой деревенский художник, а посмотрите на этих птиц! Их алые перья отражают нимбы апостолов, и птицы выглядят словно отверстия в небесах, понимаете?
Бри сделал два шага по перекладине, чтобы посмотреть на птиц, но задел банку с терпентином и с грохотом свалился вместе с ней прямо под ноги девице. Какое-то время он лежал там, надувшись, потом резко вскочил, схватил меня за руку и потащил к выходу. Терпентин разлился по полу, но там было так много стружки, что она впитала его, как будто толстый ковер.
Я не сразу поняла, что делает Бри, когда, привалившись к двери, он два раза повернул ключ, остававшийся в замке. Пусть раскошелится еще разок, сказал брат, наклонившись ко
