это досье, и вы увидите, что я знаю, кто убил моего брата. И кто был его сообщником. Посадите этого человека в тюрьму.* * *
Ночью ему снился запах Паолы. Он различал в нем три основные ноты: мяту, черный перец и апельсиновую цедру. Наверное, это были духи, но он не знал их названия — ни тогда, ни теперь. Вернувшись в Ноттингем, он несколько раз заходил в парфюмерную лавку на Пиджин-роуд и перебирал флаконы в надежде наткнуться на этот запах, но ничего похожего не обнаружил.
Проснувшись, он долго лежал в кровати, пытаясь восстановить впечатление, но это был особый вид чувственной памяти, пробуждавшийся только во сне, и ничего не получилось. За завтраком у него появилось несколько вариантов пароля к блогу флейтиста, но проверить их было негде: на дверях почты висела табличка «Закрыто», а брести по жаре в Аннунциату ему не хотелось. Он несколько раз открывал свой лаптоп в разных местах поселка, надеясь поймать хотя бы слабую ниточку Сети, но тщетно: ни тебе Vodafone, ни Wind, ни даже вездесущего Telecom Italia.
В первый же день в мотеле хозяйка жаловалась ему, что, с тех пор как парламент принял поправки к законам против терроризма, в гостинице даже роутер не подключишь без специального разрешения. Хлопот не оберешься, сказала она, кончится тем, что нас заставят ставить решетки на окна. Вы заметили, сколько иммигрантов развелось за последние годы? На нашем автовокзале так же черно, как на тунисском пароме, идущем в Палермо!
Маркус отложил блокнот и уставился в окно, за которым тарахтел не желавший заводиться скутер почтальонши. Какая-то мысль плеснула, будто темная рыбина, и снова ушла на глубину. Он дождался, пока она покажется снова. Решетки на окна! Я сам сказал Петре, что решетки в часовне поставили зря, обронил однажды в разговоре, и, когда пришло время, она спросила себя: откуда он знает, как было без решеток?
Многие думали, что витражные окна затянули чугунной сеткой еще в начале прошлого века, когда перестраивали молельню на окраине парка. На самом деле решетки появились в начале девяностых, когда цветные стекла стали пропадать. Выходит, Садовник видел часовню, когда сам был ребенком, подумала Петра. Не слишком ли часто он гостил в поместье Диакопи?
Нет, не слишком, сказал бы он ей, догадайся она спросить. Две простые вещи, подло слипшиеся в недоразумение, так часто бывает. В тот день, в девяносто девятом, когда они столкнулись на аллее, он перебрался через стену и шел по чужому парку с вином и сыром. А окна без решеток он видел в старом альбоме, найденном в библиотеке отеля. Кажется, «Домашние алтари Италии». Фотография там была на весь разворот, глянцевая, переложенная папиросной бумагой. Потому что в шестидесятых такая мелочь, как домашний алтарь, могла еще многим показаться интересной.
Меж тем кованые решетки стали одним из пунктов в списке Петриных подозрений, хотя это была пустышка, сухое совпадение. В этой истории таких пустышек целая корзина, как будто орехи собирали в погорелом лесу. У него уже зола на зубах от этой скорлупы. И он до сих пор не знает, что произошло, — впрочем, никто, наверное, не знает. Хорошо, что он не частный детектив и не должен отчитываться за расходы. Хорошо, что он никому ничего не должен.
Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008
Что ж, если это Диакопи прикончил хозяина отеля, то тропинка вьется куда как глубже в чащу: гибель его матери всегда казалась мне нелепой, а убийство конюха так и осталось нераскрытым. Если отбросить раздражение, которое вызывает у меня девчонка, то она во многом права: мы ни черта не раскрываем. Четыре глухих дела за восемь лет. Возьми хоть ту переводчицу из отеля «Мирамар», набитую наркотой, будто мешок с лимонами, ее труп не вскрывали, потому что несколько солидных людей дали показания о том, что она была пьяна и мучилась депрессией.
Заметь, друг мой, первая смерть на моей территории. А потом — Стефания. Единственное, что я мог сделать, так это списать ее падение с лошади на слепоту и слабость. Для этого мне понадобились показания конюха, которого тоже замочили несколько лет спустя. Хорошенькое начало нового тысячелетия, верно, падре?
Но вернемся к нашему наследнику. Какого черта он сидит в поместье, дожидаясь неприятностей? Добыча у него в кармане, свидетеля он прикончил и аккуратно засолил, так чего он медлит и не делает ноги? Мне это, разумеется, на руку, я намерен выжать из него то, что не дали мне ни министерство, ни частные фонды. Но ведь он не для меня старается.
Что ж, признаться, я и сам бы не слишком торопился. Если он испарится после двух убийств, стрелки немедленно повернутся и укажут на него — это раз. Он ждет, пока улягутся страсти и можно будет заняться продажей трофея, — это два. Продать его не так-то просто, нужно знать верных людей, а у него в наших краях ни друзей, ни родственников, одни кредиторы.
Если он покажется на свет с этой штукой, которая, с учетом посредников, тянет тысяч на семьсот (и на пятнадцать лет в рудниках), его кредиторы мигом заявятся, будто коты, учуявшие свежую рыбу. А отдавать за долги то, что он добыл такой кровью, ему неохота, можешь мне поверить. Слишком жирный кусок для этих шулеров с севера. Вот он и сидит затаившись, не зная, что мы на него пристально смотрим. Однако торопиться я не хочу — время не приспело.
Одного не могу понять — как Диакопи его вычислил, этого траянца? Неужели они так долго стояли лицом к лицу возле этрусской беседки? Там ведь кроме солнечной лампы никакого освещения нету. На побережье полно высоких крепких парней, способных обчистить мертвеца, и юный Понте ничем особым не отличался, что бы там ни утверждала его сестра. И почему наследник не пристрелил его сразу, а развел это варварство с корытом на рыбном рынке?
Впрочем, это вопрос образа действия, не меняющий контура событий. Надеюсь, ты закончишь к субботе свои дела, и мы выпьем на заднем дворе твоей
