— На два слова.
Отходим в сторону под настороженными взглядами освобождённых, и непонимающими — солдат.
— Петя. Тут должны быть ещё люди. И много. Надо искать.
— С чего ты взял?!
Он не понимает. Приходится объяснить. Разворачиваю его лицом к вырубке и штабелям брёвен.
— Видишь?
— И что?
— А то, что они тут всего месяц. Это раз. А два — чтобы срубить такое количество леса, надо минимум человек триста мужчин! Понял?
Он бледнеет.
— Кажется…
— Так что — рой землю, Петя, но найди их.
Внезапно на его лице появляется нехорошая улыбка:
— Это мы уже научились.
Улыбаюсь ему точно так же в ответ:
— Начни с адвоката. Я их тоже не перевариваю. А народец они хлипкий…
..Звучат короткие команды, солдаты выхватывают из толпы того, на кого указали, и после короткой беседы в пристрастием выясняется страшное — здесь действительно было куда больше самых настоящих рабов. Только они действительно были… В километре отсюда, как и было рассказано, находим овраг, в котором свалены раздетые тела мужчин, женщин, даже детей. Над местом братской могилы стоит густой смрад разлагающейся человечины… Бегло окидываю страшную картину взглядом, затем командую взводу, что нас сопровождает, уходить. Пётр не может, его рвёт. Впрочем, то один, то другой из солдат отбегает к обочине натоптанной тропы и сгибается пополам… Возвращаемся. Но меня всё ещё гнетёт ощущение, что это далеко не всё…
— Что с этими делать будем? С собой возьмём?
— Погоди, Петя. Пусть пока стоят. Надо подумать. Я тут пройдусь…
Он кивает, ещё бледный от увиденной в лесу картины. Затем берёт у кого-то из солдат флягу, жадно глотает воду. А я иду по аккуратным дорожкам, выложенным камнями и посыпанным песочком… Песком… Они таскали его из оврага, где лежат мертвецы? Я не заметил, чтобы там были какие-либо следы от лопат. Может, под трупами? Не похоже. Очень вряд ли. Но всякое может быть. Подхожу к огороженному жердями то ли загону, то ли выгулу, усеянным свинячьим дерьмом. Всего три свиньи? Точнее, даже подсвинка. Им по полгода. Вряд ли больше. А выгул то — здоровый. И кроме свиного навоза другого нет. Это что?! В борозде, пропаханной рылом, что-то торчит. Подхожу поближе, тщательно выбирая, куда ступить, и вдруг ощущаю, что под ногами пружинит… Яма?! Переворачиваю длинное корыто — мать моя… Оно стоит на решётчатом основании, и оттуда на меня смотрят глаза…
— Петя!!!
Истошно ору я во всю глотку, вырывая изо всех сил толстые, в ногу взрослого мужчины, брусья, из которых сложена решётка…
… Пятьдесят человек. Все — молодые девчонки. Мужчины — в овраге… Они отказались служить подстилками для офицерья. Поэтому их и загнали в импровизированный бункер и не кормили. Только давали воду. Никто не мог идти на своих ногах, кое-кто уже впал в кому. Две недели без куска хлеба. Подобное я видел только в кадрах кинохроники… Возле спасённых суетятся лагерные женщины, из тех, что идут с нами. Подстилок кавалеристов мы к ним не подпускаем. Все врачи работают в поте лица. Остальные мужчины таскают воду в импровизированную помывочную, рубят неумело дрова, жгут костры. Все остатки сока я пустил в дело. Каждой досталось по чайной ложке, ни и этого достаточно, чтобы вытащить их с того света. Иначе атрофировавшийся желудок просто не будет работать, как и почки, и печень. Лежащих на собранных отовсюду покрывалах девчонок, которым по семнадцать, восемнадцать лет, отпаивают бульоном, поят водой с разведённым в ней мёдом, чуть ли не насильно вливают в ввалившиеся рты глюкозу, в изобилии обнаруженной на захваченных нами складах. Темнеет, но никто и не думает успокаиваться. К нам с Петром робко подходит одна из шлюх:
— Извините за беспокойство, господа. Но нам сказали, что вы тут главные?
Рарог кивает, и я вижу, как сужаются его глаза. Знакомый признак гнева.
— А нас будут кормить?
— Что?!
Его рука тянется к кобуре, но я успеваю перехватить его запястье и удержать на месте. Парень зло смотрит на меня, но ровный голос отвечает:
— Позже. Сейчас мы не можем выделить ни одного человека для готовки.
— Но ваши же подчинённые едят! Им приготовили! Чем мы хуже? Или мы не люди?
— Вы?
— Да, мы!
Зло восклицает она.
— Вы — нет. Не люди. Вот люди.
Показываю рукой на тех, возле которых хлопочут наши.
— Там… Люди… Были…
Моя рука указывает на овраг с мертвецами.
— А вы — не люди. Вы — мразь. Мерзость. Ошибка природы.
Мой голос начинает звенеть, и Пётр ёжится — пробирает даже его.
— Исчезните.
— Как?!
— Вообще. Отсюда. Я гарантирую каждой их вас, кто попадётся мне на глаза утром, пулю в лоб. Впрочем, нет
На её лице появляется облегчение, но тут же исчезает. Потому что тем же ровным голосом я заканчиваю мысль:
— Патроны нынче в цены. Петля. Вот что вас ждёт.
Она морщит лицо, пытаясь пустить слезу:
— Но нас заставили! Думаете, мы пошли к ним в постель по доброй воле?
Моя рука вновь показывает на тех, кого мы извлекли из ямы:
— А они?
— Господа офицеры…
Вновь начинает она, но тут и я лезу за пистолетом.
— Считаю до трёх. Раз…
Этого достаточно. Шлюха исчезает. Пётр задумчиво произносит:
— Но она в чём то права. Их же вынудили…
— Ты поверил б… Продажной твари? Взгляни в её глаза, и всё станет ясным! Почему эти девчонки решили умереть, но не стать подстилками? Почему для них честь оказалась дороже жизни?! Спроси себя, Петя! Задай этот вопрос себе, взгляни в глаза тех, кого мы вытащили из ямы, и сравни с их глазами…
Машу рукой в сторону сгрудившихся шлюх. Затем встаю с бревна, на котором мы сидим:
— Я к своим. Они там с ума сходят. И у дочери сегодня приступ был. Едва откачал…
— У дочери?!
Он смотрит круглыми от изумления глазами на меня.
— И ты молчал, что женился? А, понимаю! Одна их тех, кто едет с тобой… Но кто? Старшая, или младшая?
— Старшая, Петя. Младшая — сноха. Жена моего сына.
Он расплывается в улыбке:
— Боевая она у него. Как с пистолем выскочила, когда стрельба началась…
Улыбаюсь в ответ, а сам думаю — уже всё решил? Не спрашивая? Ни ту, ни другую? Что будешь делать, если откажут? Допустим, Вовка сам разберётся. Но, думаю, Хьяма придётся ему по нраву. Мы же отец и сын. И общего у нас куда больше, чем он думает. Но вот Аора… А, что будет, то и будет. Кивнув на прощанье, иду по направлению к лагерю…
Спускаюсь по холму, подхожу к машине. Ко мне бросаются слуги:
— Ваша светлость! Говорят, что там нашил что-то страшное?
Киваю в ответ:
— Да. Овраг с убитыми. И женщин, которых не кормили две недели.
Золка вскрикивает, затем зажимает рот руками. Сола с ужасом смотрит на меня. Кто-то из ребят потрясённо произносит:
— Как можно убивать своих?!
Я устало машу рукой:
— Всё. лучше меня ни о чём не спрашивайте. Это… Страшно. На самом деле страшно.
Пауза. Я окидываю их взглядом:
— Вы уж извините, но вы теперь поедете на телегах. В фургон положим тех, кого нашли.
— Ой, ваша светлость, зачем извиняться? Мы же всё понимаем. Конечно.
Снова пауза, потом Стан тихонько произносит:
— Ваша светлость, мы ваших уложили, палатку им поставили, надули…
…Ребят я обучил этому делу в первую же ночёвку…
— Ужин вам оставили. Вот он, укутали, чтобы не остыл…
Толкает в бок Золку. Та спохватывается, стремглав бросается в фургон, через мгновение выскакивает с чем то большим, и я узнаю одеяло. Она разворачивает ткань и достаёт оттуда кастрюльку, от которой вкусно пахнет. Затем ставит термос.
— А мы пойдём туда… Поможем…
Показывает рукой в сторону отсветов костров, на которых греют воду для спасённых.
— Хорошо.
— Посуду оставьте, ваша светлость. Я приду — помою.
Бурчит Сола.
— А то знаю я вас, ещё начнёте намывать! Не мужское это дело!
Улыбаюсь снова в ответ и просто киваю. Затем забираю кастрюлю и задумчиво смотрю в спины моих слуг… Скоро они начнут новую жизнь. Выберут свой путь. Нет у нас на Новой Руси служанок. Слуг. Но за этих вот четверых я спокоен. Не пропадут… Иду к оранжевой палатке. Возле входа — стульчик. Разумеется, складной. Снимаю с шеи оружие, ставлю рядом. Затем беру ложку, открываю кастрюлю. Сола, как всегда, на высоте. Как только умудрилась! Котлеты, тающие во рту, картошка. Здесь её, правда, называют земляным яблоком. Но от перемены названия вкус не меняется. Не спеша ем, запивая горячим кофе, который оказался в данном мне термосе. Звёзды складываются в длинную ленту на небе. Но мне кажется, что там, где когда то была столица Русии, оно озарено багровыми отсветами. До города далеко, и я не должен видеть ничего подобного. Значит, просто самовнушение… Наелся. Не заметил, как смолотил всё. Теперь можно и покурить. Достаю сигару, щёлкаю зажигалкой. Первые, самые вкусные затяжки. Струится я ароматный дымок, исчезая во тьме. Алый кончик мерно разгорается и гаснет… Шорох ткани за спиной, оборачиваюсь из- под полога высовывается всколоченная голова Хьямы и рука с пистолетом:
