Разбрасывая запахи своими невесомыми крылами, с кроны неподалеку вспорхнула гигантская зеленая бабочка. В полете цвет ее крыльев быстро менялся, приобретая золотисто-изумрудные оттенки. Лишь на первый взгляд бабочка была беспечна, но людомар знал, что она один из самых трудноуловимых обитателей Чернолесья. Если было необходимо, она отбрасывала крылья и стремглав падала вниз, мгновенно теряясь в листве. Недаром даже людомары прозвали ее «невидимое».
Глаза людомара, его зелено-черные зрачки вкушали представшую взору панораму. В них проносились века и целые эры, которые были пережиты Чернолесьем; в них тонула красота леса и его многообразие; в них отражалось все, что творилось вокруг, и поверх этого разнообразия было разложено лазурно-золоченое покрывало небес.
«Радость поет во мне, что вижу тебя», – медленно вливалось в уши. – «Эта песнь для тебя. Слушай же ее». И Чернолесье пело. Неслышно для всякого иного уха, но не для его. Тонкие звуки и трели отражались в ушных перепонках, перескакивали в жилы и неслись по ним во все стороны, разнося по телу мелодичное ликование.
Людомар стоял на вершине мека и смотрел прямо перед собой. Он был сосредоточен, но той особой степенью собранности, которая заставляет кровь щекотать жилы, а тело дрожать.
«Радость поет во мне…» – слышал он, оглядывая лес у своих ног, и ощущая, как нежно-зеленые листочки вершины кроны мека, исподволь касаются его ног, оглаживая их, словно бы покрывая поцелуями.
Чернолесье принимало его в свое лоно; оно радовалось ему; оно любило его, как и прежде. Словно бы не прошло многих лет с момента их последней встречи.
Щебет птиц, их клеток и озабоченное стрекотание дополняли гармонию, воцарившуюся в груди людомара. Ему казалось, что он стал частью мека. Ему хотелось остаться на этом месте навсегда. И стоять здесь даже и тогда, когда Холвед и Брур вернутся во Владию.
«Я нашел его. Приди ко мне», – ворвалось в уши Сына Прыгуна. Он вздрогнул и заморгал, подобно существу, очнувшемуся от долгого сна.
Едва слышно зашуршала крона, пропуская охотника внутрь себя. Мгновение, и лишь листва, слегка покачиваясь, осталась в одиночестве созерцать эпохальную красоту пейзажа.
***
Сын Прыгуна спускался с мека с быстротой, на которую способны только людомары. Он будто бы и не спускался вовсе, а шел по ровной, только слегка зауженной тропинке. Его пружинистое тело, передавая каждое движение волнообразным движением мышц, воздушно скользило с ветки на ветку.
Путь ему преградила белесая пелена тумана. Подобно тому, как хлопья тумана поутру задерживаются, цепляясь за кусты и прячась в высокой полевой траве, рваные клочки тумана расположились близь ствола мека, промеж двумя его ветвями.
Когда людомар приблизился к ним, они не растяали и не были отнесена в сторону от движения его тела. Наоборот, полупрозрачное облако обрело очертания овала и приблизилось к охотнику.
«Вижу силу в тебе, Маэрх», – всплыло в сознании последнего. Он едва заметно кивнул, послав мысленный утвердительный ответ.
Субстанция оторвалась от дерева и полетела прочь, ведя охотника за собой.
Они шли довольно долго, прежде чем людомар остановился и принюхался. Лицо его на миг напряглось, а после снова расслабилось. Только лишь этим выдал он свое волнение.
Сделав прыжок, охотник очутился на ветке свидиги, густо облепленной подлеском-паразитом, делающим нижнюю кромку ветвей похожей на землю, поросшую кустарником. Среди этих, на вид небольших, зарослей лежало тело, столь большое по своим размерам, что всякий, кроме людомара и дремса, никогда бы и не помыслил о том, что такое чудовище может сокрыться на ветке.
Перед людомаром лежал омкан-хуут. Он не дышал. Его массивные челюсти были сжаты, а ноздри расширены. Сын Прыгуна невольно остановился. Ему показалось, что омкан-хуут вот-вот откроет глаза и взглянет на него. Руки охотника сильнее сжали посох, который ему зачем-то вручил Доранд. Это было единственное орудие в его руках.
«Не опасайся сил его. Я забрал их у него. Пред тобой лишь суть во плоти. Он слабее младенца».
Сын Прыгуна медленно выдохнул сквозь зубы и присел на корточки рядом с хищником. «Он хорош», – подумал охотник. «Не касайся его, и прочь стань», – посоветовали ему.
Едва людомар перепрыгнул на другую ветку, как за его спиной донесся рык и сопение, словно проснулся вулкан, изрыгнув из себя дым и пепел. Что-то шумно соскользнуло вниз и грузно плюхнулось под корни свидиги.
Сын Прыгуна спрыгнул к омкан-хууту и увидел, как он лежит, подняв голову и внимательно оглядывая одну из своих шести лап.
– Коли мыслишь для меня, то брось это. В этой… плоти не слышно мне тебя, – произнес зверь, сильно коверкая слова. Если бы не тонкий слух людомара, сказанное Дорандом через омкан-хуута могло бы показаться полной белибердой.
– Изранен ли ты? – спросил охотник.
– Не изранен я. Худо мне, ибо чужое приобрел я… не свое. – Омкан-хуут неуверенно встал на ноги. Он стал разминать затекшие члены и ходить туда-сюда. Затем поднялся на задние лапы, оперся на ствол небольшой найомы, произраставшей прямо из корня свидиги и, захрустев в спине, потянулся.
– Бренность утомляет меня, – выдохнул омкан-хуут, становясь на все шесть лап. Неожиданно, его тело собралось и пружиной взметнулось вверх.
Людомар проследил полет до ближайшей ветки, и внимательно наблюдал за тем, как зверь сначала сорвался с ветви, но успел зацепить ее когтями передних лап и теперь старательно на нее влезал.
– Мы пойдем промеж корней, – наконец прорычал омкан-хуут, спускаясь с ветви на землю. – Не держу при себе. Ты волен идти дорогой, привычной тебе. – Доранд повернулся и стал удаляться.
– Еще не пришло время сказать мне, куда мы идем?
– Нет. Боги молчат, а потому и мои уста сомкнуты.
Фигуры двух самых опасных хищников леса растворились в полумгле чащобы.
***
– Ты обмолвился, что оставил я позади себя дорогое мне, – сказал людомар, беспрестанно поводя ушами, приподнявшимися выше его затылка.
– Ты хочешь познать то, чего не должно тебе знать.
– Многое скрываешь обо мне ты, Доранд. Нет доверия ко мне?
– Ты силен телом и умом охотничьим, но слаб головой. То, к чему уготовили тебя боги; то, что записано напротив твоего имени в табличках Неогла – оно сильнее тебя окажется.
– Ты знаешь это?
– Да. Но не думай, что обижаю тебя, говоря такое. На правду нельзя обиду держать.
– Не в обиде я.
– Тогда, слушай и услышь. Пребывал я в пещере Неогла. Он встречал меня там, и так говорил мне: «Зачем пришел ты ко мне, беллер?» Отвечал я ему: «Многоликий указал мне на урочище твое и наказал увидеть письмена будущего». Тогда отступил Неогл и дал мне путь, и смотрел я письмена твои, Маэрх, и видел я тропу твою, и что на ней тебе под ноги брошено.
Когда спину мою тепло укрыло, подобно одеялу в зимнюю ночь, обернулся я и увидел Многоликого. Он явился мне в образе служки, и с тревогой в глазах смотрел на меня. Так сказал он мне: «Тот, на кого возложено бремя, под коим согнусь даже и я, да погибнет под ним, ежели не прибудешь с ним в час, когда ощутит он плечами своими тяжесть бремени». С тех пор при тебе я, а ты при мне.
– Ты видел мое будущее. Отчего ты рядом со мной. Коли мне ничего не грозит, то не нужен ты мне. А ежели смерть мне, сможешь ли уберечь меня?
– Да.
– Письмена… ты говоришь, их составляет…
– Неогл.
– … Неогл. Что сказал он?
– Он нем. Владыка лишил его языка в чреве матери, ибо с языком не совладал бы он от знаний своих. Потому ничего не сказал.
Людомар задумался и остаток дня, и всю ночь шел молча рядом с омкан-хуутом.
Ночное Око Владыки смотрело на них с иссиня-черной вышины, внимательно разглядывая путь под их ногами. Его взор осветлял кроны деревьев и серебристыми ручейками стекал вниз, разливаясь там небольшими лужицами. В них изредка мелькали маленькие тельца ночных обитателей Чернолесья. Все вокруг дышало видимым покоем, укрывающим собой беспрестанную смертельную схватку между хищником и жертвой.
В этом нескончаемом потоке жизни и смерти лишь омкан-хуут и людомар казались чужаками, ибо им ничего не угрожало, и они могли позволить себе не замечать и не видеть.
Идущими они встретили рассвет и очередной закат.
Едва солнце скрылось за зелено-синими валами лиственного моря, омкан-хуут остановился, вперив глаза перед собой.
– Пора, – проговорил он.
***
– Знаешь ли ты, что видят глаза твои? – спросил Доранд. За прошедшие дни он довольно хорошо овладел телом хищника и говорил более членораздельно, чем раньше.
– Гиилу, – только и проговорил охотник. Его глаза остановились на растении, напоминавшем медузу, перевернутую вверх тормашками. Тонкие стебли-щупальца исполняли одной ей известный танец, медленно извиваясь в стремлении к небесам.
Здесь, у корней лесных великанов было жарко и влажно. Воздух был сперт настолько, что, казалось, будто бы лес потонул в величественном море с удивительно прозрачными водами. Среди такого представления гиилу выглядел не совсем уж и странно.
