— Причем здесь рак легких?
— Ты приказала его крови остановиться, — перебил генерал Толстой, — а потом приказала ей, чтобы он умер от рака легких. Кровь подчиняется твоим приказам. Я хочу, чтобы ты стала отличницей по этому предмету, сержантом, а может, капитаном кровяных тел! О боже, где моя молодость? Если бы ты знала, как я любил учиться!
— Хорошо. Что я должна сделать? — остановила бессмысленный поток слов Августа.
— В сущности, ничего особенного, — рассмеялся генерал Толстой. — Всего лишь приехать, увидеть и победить… кровь. Человеческий материал неоднороден! — крикнул ей в спину, потому что Августа в бешенстве пошла прочь из кабинета. Ей смертельно надоела игра: иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. — Тебе придется определять стратегию в отношении небольших народов! Я похлопочу, чтобы тебе выписали приличные командировочные!
Попасть в забытую Богом Ираклию оказалось, однако, не так-то просто. Августа не захотела прыгать ночью с парашютом или высаживаться из вертолета на горном перевале. Это посчиталось бы нарушением обычаев страны. По законам Ираклии, въехавших в страну нелегально сажали на неопределенно долгий срок в земляные ямы, прибывших же законно (для этого требовалось нотариально заверенное приглашение и переданное в консульство Ираклии специальное ручательство по меньшей мере двух уважаемых ираклийцев) встречали как дорогих гостей, желания которых были для хозяев священны.
Августа вылетела в Гулистан, в расположение частей одного из полевых командиров, контролировавшего прилегающий к Ираклии район и имевшего в Ираклии многочисленных родственников. Двое из них и должны были поручиться за Августу.
Наверное, она была хороша в высоких черных ботинках и в камуфляже, потому что стройный, рыжебородый, не лишенный мужской привлекательности, с зеленой повязкой оруженосца Аллаха на лбу полевой командир — его звали Хасан — устроил в ее честь пир, хотя не в обычаях гулийцев было воздавать почести женщине, тем более иноверке. Но он вышел из положения, объявив Августу личным представителем премьер-министра России. В ту пору как раз начались очередные переговоры о мире. Гулийцы без боя под видом мирных жителей занимали позиции, с которых русская армия ранее вытеснила их ценой большой крови. Ничто, следовательно, не могло помешать пиру, сопровождаемому демонстрацией гулийской военной удали — гонке со стрельбой по-македонски на джипах, танцам с кинжалами в зубах, бросанием ножей в вековые дубы, переправе через реку по дну с камнем в руках и со специальным пузырем на голове. Гвоздем программы было снесение голов шашками из проносящихся джипов у поставленных на колени посреди поля русских пленников, но из уважения к национальным чувствам Августы Хасан опустил эту часть.
Какая-то в нем жила неизбывная печаль, в этом Хасане, бывшем министре культуры Гулийской АССР, справившем несколько месяцев назад свадьбу с немолодой французской тележурналисткой. О свадьбе «Гулистан — Париж» шумели российские и европейские газеты, камер на свадьбе было едва ли не больше, чем бокалов. Бракосочетание «Гулистан — Париж» было чисто пропагандистской акцией, попыткой не столько породнить Хасана с похожей на цаплю немолодой женщиной, сколько — гулийскую войну с Европой. Европа отныне должна была видеть в гулийских повстанцах не только мужественных борцов за свободу, но и превосходных мужей для одиноких европейских женщин. Августа знала имя этой печали: ясность. Ясность являлась несовершенным способом познания мира, поскольку исключала возможность анализа фактов действительности (данностей), раз за разом размещая их по ледяным сусекам сложившихся представлений. Несовершенство ясности как способа познания заключалась в том, что она позволяла видеть суть явления, но при этом увиденная (зачастую правильно) суть ошибочно принималась за единую, неделимую и неизменную. Грубо говоря, человек постигал мир до некоей черты, полагая ее пределом, за которым нет ничего, кроме разочарования, подлости и горя, в то время как самое интересное начиналось именно за чертой. Но если бы это понимали все люди, мир сделался бы во все стороны бесконечным и неуправляемым. Ясность была якорем, цепляющим за дно корабль познания. Ясность была порогом, за которым мужчина, который еще долго мог оставаться молодым, начинал неудержимо стареть. Одержимые ясностью мужчины почти не улыбались, морщины на их лицах углублялись, волосы стремительно седели.
Хасан, как истинный оруженосец Аллаха, не пил на пиру вина. Тоскующий его взгляд все время стремился вдаль — поверх крон вековых дубов — к линии чистого неба, на котором не было ни облаков, ни звезд, ни закатных сполохов. Небо было стерильным и ясным, как смерть.
— Что ты там видишь, Хасан, вместо неба? — спросила Августа, которая, в отличие от Хасана, пила вино и к тому же знала, что мучающая Хасана ясность — всего лишь ступенька на лестнице познания, к которой, конечно, можно надолго приклеиться подошвами, но которую можно и преодолеть.
— Ты не поверишь, — ответил Хасан, — но вместо неба я вижу там доллар — длинный и зеленый, как знамя Аллаха.
— Тогда останови эту войну, Хасан, — сказала Августа. — Зачем она твоему народу? Ты второй человек в Гулистане. Стань первым, займи место генерала Сака.
— Я не подчиняюсь генералу Саку, — усмехнулся Хасан. — У меня другой командир.
— Аллах? — предположила Августа, с удовольствием отхлебнув сладкого орехового вина, от которого, по слухам, не отказывался сам аятолла Хомейни.
— Не так высоко, — ответил Хасан, — чуть ниже. Премьер-министр России.
— А кто тогда командир у Али? — спросила Августа про третьего человека в Гулистане, любимого в Европе за неуступчивость на переговорах и жестокость к пленным и заложникам.
— Али получает деньги от московских гулийцев, — ответил Хасан. — Московские гулийцы слушаются московского мэра.
— У Карима?
— У Карима сейчас нет хозяина, — поправил на лбу зеленую повязку Хасан. — Его командира в Москве убрали. Со дня на день уберут и Карима.
— Но по твоей логике генерал Сак…
— Да, — перебил Хасан, — единственный, кому подчиняется генерал Сак, не считая, конечно, Аллаха, это президент России.
— А они? — кивнула Августа в сторону, где за дубовыми лесами, рекой и горами предположительно располагались блокпосты Российской армии. — За что они воюют и кому подчиняются?
Хасан долго молчал, поглаживая сделанную из слоновой кости, инкрустированную серебряной вязью — спорным изречением из Корана: «Меньше читай — больше думай» — рукоятку старинного ножа на поясе.
— Я думаю, — задумчиво произнес он, — они подчиняются судьбе. Но мне не ясна их судьба. Их много. Они достаточно сильны, чтобы навести порядок не только здесь, но и в России. Но они предпочитают умирать в боях за наши аулы, которые их правители потом возвращают нам, а их — под наши пули. Ты спрашиваешь, за что они воюют? Они воюют, потому что Россия всегда была слишком большая, русских всегда было слишком много, в России всегда всего было с избытком, чтобы народу некуда было отступать, чтобы он замер у черты, встал на «нет», как мы, гулийцы. Русские не понимают, что такое «нет». В этом их беда. Очевидные вещи для русских слишком долго не очевидны. Они никак не могут поверить, — рассмеялся Хасан, — в то, что их сживают со свету. Мне их не жалко, — махнул рукой Хасан. — Как можно жалеть народ, который не знает, что ему надо, и умирает ни за что?
После пира вечером они долго гуляли в дубовом лесу. Будто бы случайно вышли к бревенчатому домику на опушке. В одной комнате был накрыт стол, в другой стояла огромная кровать. Хасан легко подхватил Августу на руки, понес мимо стола к кровати. Она могла не менее легко убить его ударом ножа в шею, но вдруг прочитала на его печальном лице, в его прозрачных немигающих, как у хищной птицы, глазах близкую смерть.
— Доллары не сделали тебя счастливым, Хасан, — прошептала она, — будь осторожен. На тебе печать смерти.
— Хочешь скажу, зачем ты едешь в Ираклию? — Хасан осторожно опустил ее на кровать, начал расстегивать на ней камуфляж. Известие о скорой смерти, похоже, нисколько его не огорчило. Августа поняла, что он сам ищет смерти.
— Зачем? — Августе было интересно, как он сформулирует то, что она сама еще не сформулировала.
Рука Хасана коснулась ее шеи:
— Ты уже ходила по этой дороге, — скользнула по едва заметному шраму.
— Пыталась. — Августа показала ему перечеркнутые тонкими шрамами запястья.
— Но не преуспела в этом путешествии, — констатировал Хасан.
— Меня вернули против моей воли. — Августе было интересно, снимет ли он с головы зеленую повязку оруженосца Аллаха.
Хасан неторопливо, как перед баней или купанием в уединенном месте, снял с себя все, за исключением повязки. Выходило, Аллах не имел ничего против любви с иноверками.
