— Пыталась. — Августа показала ему перечеркнутые тонкими шрамами запястья.
— Но не преуспела в этом путешествии, — констатировал Хасан.
— Меня вернули против моей воли. — Августе было интересно, снимет ли он с головы зеленую повязку оруженосца Аллаха.
Хасан неторопливо, как перед баней или купанием в уединенном месте, снял с себя все, за исключением повязки. Выходило, Аллах не имел ничего против любви с иноверками.
— Ты едешь в Ираклию, — грубо схватил ее за плечи Хасан, — чтобы уничтожить президента Глахуну и его народ!
— Ты спятил! — легко сбросила его руки, уперлась ему коленкой в грудь Августа. — Не я, а такие как ты уничтожают народы! Разве тебе не известно, что маленькие народы живут одной душой, что, если для большого народа предательство верхов — исправимая во времени беда, для маленького — национальная катастрофа, трагедия. Хочешь скажу, когда на твой народ и на тебя легла печать смерти? На гулийский народ, когда вы — его аристократия и вожди — продали его за доллары, которые не принесли вам ни победы, ни счастья. На тебя — когда ты, воин, символ мужества и сопротивления, как последняя дешевка лег в кровать со старой французской шлюхой!
Хасан размахнулся, но Августа ребром ладони, стараясь не сделать ему больно, выключила его руку — она повисла как плеть. Другой рукой выхватила из лежащего на полу пояса Хасана нож с рукояткой из слоновой кости, инкрустированной серебряной вязью.
— Хочешь, открою тебе последнюю тайну гулийской войны? — несильным ударом ноги отбросила Хасана к стене — подальше от лежащего на одежде оружия. — Вы, доблестные гулийские командиры, не мужики, сражающиеся за свободу своего народа, а жалкие безвольные б…и, продающиеся за доллары русским, американцам, туркам — всем кто захочет. Но вы хуже, чем б…и, потому что расплачиваетесь за доллары не своим телом, хотя ты, Хасан, заплатил своим, а кровью своего народа! А теперь, — едва заметным движением руки послала нож в бревенчатую стену, лезвие глубоко вошло в дерево в миллиметре от уха Хасана, так что он не мог не расслышать волнения обманутой стали, упала на кровать, распахнула объятия, — иди ко мне, мы ответили друг другу на все вопросы!
…Ираклия изумила Августу патриархальной тишиной, разлитым в чистом горном воздухе спокойствием. Заканчивался сбор винограда, и добрые ираклийцы, угадывая в Августе чужестранку и гостью, охотно угощали ее разнообразнейшими шашлыками и молодым вином.
В массе своей ираклийцы были восточными христианами — их вера считалась даже более древней, чем православие, — но в Ираклии терпимо относились к другим религиям. В ореховой роще Августе попался на глаза костел. Видела она и протестантскую кирху, и мечеть с минаретом, похожим на остро очинённый, воткнувшийся в воздух карандаш, и синагогу. Довелось Августе оказаться свидетельницей и вовсе невиданного зрелища — вакхического шествия менад. Рослые дамы в состоянии священного опьянения, с вплетенными в волосы цветами и виноградными листьями, славя Диониса и разрывая на себе одежды, направлялись по горной дороге к развалинам древнегреческого храма, возле которого находилось озеро, где менады по своему обыкновению совершали ночное ритуальное омовение.
Августе до того понравилось в забытой Богом Ираклии, что она забыла о цели командировки. Августа не искала встречи с президентом Глахуной. Она знала, что он сам ее найдет.
Так и случилось.
Она собирала грибы на опушке леса, когда услышала тревожные звуки охотничьих рожков, а потом увидела мчащихся по желтому убранному полю всадников и взявших след собак, пестрых, свесивших розовые языки до земли.
Августа на всякий случай спряталась за вековой, по какой-то причине не срубленный русскими рубщиками леса в первую Кавказскую войну вяз. Собаки, кавалькада пронеслись мимо. Но два всадника остановились у вяза. Августа узнала в спешившемся седом человеке с правильными, но какими-то неживыми чертами лица президента Глахуну. Президент Глахуна и, как определила по вооружению Августа, телохранитель направились прямехонько к ней. Президент Глахуна прихрамывал. Августа впервые видела его так близко. Он не казался ущербным по мужской части, но было в нем что-то искусственное, временное, внесущностное. Солнечный свет определенно был ему в тягость. Августа подумала, что человеческий облик — лишь одна из возможных ипостасей президента Глахуны.
В этот момент над полем показался белоснежный вертолет с красным крестом на фюзеляже. Лицо президента прояснилось. Он что-то сказал телохранителю по-ираклийски. Тот промолчал, всем своим видом, однако, выражая несогласие.
— Я сказал ему, — обратился к вышедшей из-за вяза Августе президент, — чтобы он уступил тебе своего коня. Они погонят кабанов по полям и завалят всех, за исключением одного. Я знаю место, где последний кабан попытается уйти в лес. Оно недалеко отсюда, мы успеем. Я приглашаю тебя принять участие в охоте. Ты здесь по мою душу. А я — всего лишь по душу кабана. Если, конечно, у кабана есть душа. Я знал про тебя, — продолжил Глахуна, когда Августа вскочила в седло и кони тронулись кромкой поля, — но я не думал, что ты начнешь с крохотного, спрятавшегося в горах, ираклийского народа.
— Мне нет дела до твоего народа, Глахуна, — возразила Августа.
— Тебе есть дело до трубы, — вздохнул Глахуна. — Но ведь это же совершенно очевидно: или труба, или ираклийский народ. Я давно не говорил по-русски, — мрачно улыбнулся президент, — кажется, это звучит так: ираклийскому народу труба, если в Ираклию придет труба.
— Не надо драматизировать ситуацию, Глахуна, — посоветовала Августа. — Ираклийцы даже не заметят небесную трубу. Соглашайся на концессию и продолжай править страной. Россия гарантирует независимость и суверенитет Ираклии.
— У каждого народа свой путь исчезновения, — задумчиво заметил Глахуна. — Гулийцы исчезают через войну. Ираклийцам ты предлагаешь исчезнуть через трубу. Вылететь в трубу, так это звучит по-русски. Мне известно, что ты будешь править миром. Но ты, похоже, не знаешь, кто я. Иначе бы не предлагала мне соглашаться на концессию.
— Я знаю, что ты очень долго живешь на свете, Глахуна, — взбодрила каблуками коня Августа, — но я знаю и то, что я сильнее.
— Ты ошибаешься, — одними губами улыбнулся Глахуна, — верность традициям сильнее крови. Даже такой страшной крови, как у тебя.
Он или слишком увлекся разговором, или не рассчитал маршрут и прыть кабана, а может, кабан самостоятельно (а не как за него президент) определил место, где прорываться в лес. Августа толком не поняла, что произошло. Конь под Глахуной, коротко заржав, рухнул, выпустив на стерню скользкие красные и белые кишки, придавив вдетую в стремя ногу президента к земле. Карабин отлетел в сторону. Августа увидела огромного вепря со вставшей на хребте щетиной, красными глазами и желтыми кривыми клыками. Он уже почти ушел в лес, но предсмертный хрип поверженного коня разъярил его. Вепрь, крутнувшись вокруг своей оси, развернулся, опустил голову, помчался на коня и придавленного конем президента, выдвигая вперед страшную челюсть с клыками. У Августы, естественно, был пистолет — девятимиллиметровая «беретта». Теоретически она успевала разрядить обойму в кабанью башку. Мелкокалиберные пули, стопроцентно смертельные для человека, не были, однако, рассчитаны на каменный кабаний череп. Кабан, вне всяких сомнений, завершил бы задуманное и с девятью застрявшими в башке, как никелевые занозы, пулями.
Он был в метре от протестующе воздевшего руки к небесам президента, когда Августа выхватила из-за голенища мягкого егерского сапога стилет, что было силы послала его не под лопатку — слой твердого с мясными прожилками бекона был слишком толст, — а в горло, в набухшую кровью, пульсирующую яремную вену вепря. Даже не хрюкнув, кабан, как бульдозер, зарылся клыками в стерню, пропахал черную борозду, изумленно уставясь широко открытыми стекленеющими глазами в затуманенные ужасом глаза президента. После чего, шумно вздохнув, замер, оросив бледное лицо Глахуны, распоротый бок поверженного коня, желтую стерню и землю фонтаном густой малиновой крови.
— Ну да, — с трудом поднялся президент, — если суждено утонуть, то можно не бояться быть повешенным.
После дружеского — в узком кругу — суаре при свечах Глахуна пригласил Августу в свои покои на верхний этаж башни. Августа обратила внимание, что за ужином президент Ираклии ничего не ел и не пил.
Выйдя из лифта, они долго шли по скупо освещенному редкими светильниками коридору, пока наконец не оказались в большой, залитой лунным светом зале, которую Глахуна открыл, приложив большой палец к считывающему устройству электронного замка.
— Я не ангел, — сказал Глахуна, подойдя к окну.
— Да, ты не ангел, — согласилась Августа, оглядывая огромный колдовской глобус в углу, невероятных размеров письменный стол, заваленный книгами и рукописями, шкафы с химическими препаратами, старинные тигли и сосуды, мирно соседствующие с современнейшими электронными приборами, что-то отсчитывающими, показывающими какие-то цифры и символы в темноте. Августа не любила висящих, как ядовитая пыль, между мирами колдунов. Однажды Епифания горестно ей заметила: «Это не добровольный выбор. Это судьба». — «Судьба-иллюзия, — объяснила ей Августа, — судьба-фантом. Неужели ты не понимаешь, что власть, которую ты приобретаешь, — это случайно найденный ключ от чужой двери? Кто-то обязательно придет и отнимет ключ». — «Вместе с жизнью», — вздохнула Епифания.
