«Вместе с жизнью, — подтвердила Августа, — потому что ты и такие как ты — не цель, а всего лишь вехи в достижении другой цели. Запомни, цель одна — власть над миром. У тебя еще есть время отойти, не путаться под ногами».
— Ты не ангел, — повторила Августа, глядя на стоящий посреди стола, накрытый салфеткой вместительный хрустальный сосуд — слишком маленький для вазы, но слишком большой для фужера.
— Но и не дьявол. — Глахуна подошел к столу, снял с сосуда салфетку. В сосуде была кровь.
Августа вспомнила пролетевший над убранным полем белоснежный вертолет с красным крестом.
— Да, — подтвердил Глахуна, бережно поднося сосуд навстречу льющемуся из окна лунному — мельхиоровому — свету. — Это собранная из сотен пальцев кровь моего народа. Она дает мне силу противостоять враждебному миру. Ты не сможешь меня уничтожить. Я — живая кровь ираклийского народа. Кровь — это дух народа. Мне четыре тысячи лет. Я вечен!
— Как все в мире, — сказала Августа. — Не мне, Глахуна, говорить тебе про превращения и исчезновения.
Башня Глахуны как будто плыла сквозь звездное небо. Внизу лежала прекрасная, как райский сад в ночную пору, Ираклия. Августа не уставала удивляться странной самоуверенности колдунов. Что из себя, в сущности, представляла забытая Богом Ираклия? Беда Глахуны заключалась в том, что он не мог выйти за очерченный горами и долинами круг. Беда Глахуны заключалась в том, что мир народа Ираклии был смехотворно мал. Беда Глахуны заключалась в том, что оставшийся (за вычетом Ираклии) мир был безмерно велик. Беда Глахуны заключалась в том, что ираклийский народ был соринкой в глазу неожиданной проблемы, которую была призвана разрешить Августа. Беда Глахуны заключалась в том, что он имел несчастье быть всего лишь духом крохотного, затерянного в горах, обреченного народа.
Но им, как водится в предшествующие исчезновению или превращению мгновения, овладела мания величия. Дождавшись какого-то одному ему ведомого сигнала на светящемся в лунном свете электронном приборе, Глахуна медленно выпил кровь из хрустального сосуда.
— Дух народа не дано уничтожить никому, — произнес он, — даже тебе. Ты не сможешь приказать мне — воплощенной крови, а следовательно, душе ираклийского народа!
— Я знаю, Глахуна. — Августа не могла оторвать взгляда от мельхиорового лунного мира за окном. — Генерал Толстой любит повторять, что народы — это мысли Бога. Но у Бога нет конечных, застывших, отлитых в неизменные, как монеты, формы, мыслей.
— Но почему именно мы, ираклийцы?! — воскликнул Глахуна. — Почему ты начинаешь с нас? В мире столько разных народов!
— У каждого из них свой путь, — пожала плечами Августа. — И он не в том, Глахуна, чтобы противиться предопределению.
Президент Ираклии молча развернул на столе старинную кожаную карту Кавказа. Ее делали настоящие мастера, какими славилась в прошлые времена эта земля. Карта была рельефной. Августа узнала под лунным светом крохотный Эльбрус, извилистые синие линии Терека и Куры. Глахуна извлек из выдвижного ящика стола скальпель, тщательно протер его смоченным в спирте ватным тампоном.
— Ты хочешь меня зарезать скальпелем, Глахуна? — искренне удивилась Августа.
Ей вспомнились слова генерала Толстого, что в народах, исповедующих на протяжении веков идею этнической чистоты и патриархальности (а ираклийцы были именно таким народом), процент сексуальных и интеллектуальных извращенцев едва ли не выше, чем в народах, напрочь отрицающих собственную историческую сущность, смешивающихся с кем и чем угодно, довольствующихся так называемой массовой культурой, то есть, в сущности, ничем, телевизионным экраном. По генералу Толстому, таким образом, все народы были похожи друг на друга, все были полусумасшедшими братьями, независимо от того, какими представлениями вдохновлялись их вожди.
Глахуна тем временем сделал на своем запястье аккуратный, но глубокий надрез. Кровь, темная в лунном свете, как гранатовое вино, пролилась тонким ручейком на старинную кожаную карту. Августа увидела, что предполагаемая линия нефтепровода вычерчена на карте черной тушью. Кровь из руки Глахуны не пожелала течь вдоль черной линии, прихотливо соскользнула с территории Ираклии.
— Ты видишь, мой народ не хочет нефтепровода, — поставил локоть на карту Глахуна. — Возьми скальпель, принцесса, сделай надрез, увидим, чья кровь сильнее.
Впервые в жизни Августа участвовала в столь странном армрестлинге. Она, как только что Глахуна, чуть надрезала руку, поставила локоть на стол, переплела свои горячие пальцы с холодными, как снег на горных вершинах, пальцами президента Ираклии. Августу приятно удивила чудесная сила, вдруг снизошедшая на ее руку. Рука Августы сделалась непреклонной и твердой, как мельхиор. Пальцы президента Глахуны таяли в ее пальцах.
Августа и представить себе не могла, что у нее такая умная и организованная кровь. Едва коснувшись кожаной поверхности карты, кровь Августы разделилась на капли, построилась в геометрически безупречное каре, наподобие знаменитой фаланги Александра Македонского. Ручеек крови президента Глахуны бестолково заметался между гор и долин.
Августа забыла об армрестлинге, так увлекло, захватило ее происходящее на карте. Кровь президента Глахуны уже напоминала перепуганную змейку, пытающуюся скрыться, спрятаться от преследующей ее длинноногой цапли или дрофы. Фаланга Августы между тем вытянулась в прямоугольник, наглухо заперев глупую змейку в ущелье. После чего стремительно вылетевшие из прямоугольника стрелы рассекли тело змейки, превратили его в дрожащие лужицы, которые некоторое время обнаруживали тенденцию к соединению, но после коротких дополнительных ударов совершенно успокоились, безвольно и покорно вытянулись вдоль вычерченного на карте черной тушью маршрута нефтепровода.
Все было кончено.
Августа посмотрела на президента Глахуну. Он бледнел, растворялся в лунном свете, как ирреальное существо, из сновидения вышедшее и в сновидение же возвращающееся. Августа увидела в глазах Глахуны уже нечеловеческую тоску, неизбежно сопровождающую переход в мир, где нет смерти, но нет и жизни.
— Скажи ему, принцесса, что он будет следующим, — расслышала Августа гаснущий в астрале, лишенный эмоций голос президента Ираклии. — Ты, принцесса, никогда не сумеешь родить, потому что можешь зачать только от смерти. Но смерть, принцесса, в мире, который я покидаю, а ты пока остаешься — бесплодна, как свет погасшей звезды!
O
Известие о смерти генерала Сака навело Илларионова на мысли об иллюзорности, а точнее, о некоей искусственности, если не сказать ложности, задаваемых параметров земной славы. Илларионов-старший, помнится, однажды заметил, что слава и смерть — сестры. Слава тоже (только не по левую, а по правую руку) ходит следом за человеком всю его жизнь, но, в отличие от смерти, вовсе не стремится во что бы то ни стало к нему прикоснуться. Потому-то подавляющее большинство людей умирает не прославленными. Из двух сестер, таким образом, слава представлялась куда более привередливой и разборчивой. Но не менее своевольной и несправедливой по отношению к человеку.
Если для смерти не было ничего слаще, чем прикоснуться к человеку в канун ожидаемого исполнения желаний, утоления страстей, в момент взлета, когда человек мнит себя равным Богу, для славы обычным делом было возвысить человека не за то, что тот полагал в своей жизни главным, чем гордился, а (в лучшем случае) за второстепенные дела — видимые следствия невидимых причин. В худшем же — за в высшей степени вынужденные поступки, являющиеся, так сказать, негативом воли прославленного.
Илларионов впервые услышал о генерале Сактаганове ранней зимой 1991 года. Тогда единственный в истории гулийского народа советский генерал командовал базировавшейся на Украине эскадрильей стратегических бомбардировщиков.
Эскадрилья с ядерными и обычными бомбами на борту находилась в воздухе на боевом дежурстве (облетала по периметру западную границу СССР), когда радист случайно поймал хвост разговора по спутниковой связи между помощником президента России и кем-то из американского посольства. Из разговора следовало, что в ближайшие часы будет подписано соглашение о выходе России, Украины и Белоруссии из состава СССР, то есть о прекращении существования СССР как единого государства.
Генерал Сактаганов — он лично пилотировал ведущую машину — немедленно приказал эскадрилье изменить маршрут, приготовиться к прицельному — обычными бомбами — бомбометанию по пансионату ЦК Белорусской компартии в Беловежской Пуще.
В тот день — день исчезновения «ядерного» чемоданчика — в России не было наземных и воздушных сил, способных помешать генералу осуществить задуманное. В войска, расквартированные на Украине и в Белоруссии, шли противоречивые, взаимоисключающие распоряжения. Во второй половине дня военная связь между ними и Москвой вообще была прервана.
