польских землях. Напротив, с подачи российского императора создание Царства (Королевства) Польского настойчиво позиционировалось как консолидированное решение европейских держав. Таким образом возрожденная Польша становилась творением Европы, а не Александра. Созданная императором трактовка оказалась устойчивой: как уже указывалось, в польской публичной памяти, а равным образом и в научной литературе (прежде всего польской и англо-американской), Польша этого периода именуется Конституционным королевством или Конгрессовкой (Kongresówka, Congress Poland). Речь в данном случае идет об указании на гарантии Венского конгресса. Александра, как и России, в этой картине просто нет.
Интересные выводы можно сделать и анализируя вопрос о датировке польской Конституционной хартии. В самом документе фигурирует дата его подписания императором Александром – 15 (27) ноября 1815 г.[1133], вместе с тем обнародование Конституции было сделано почти месяц спустя, в сочельник – 12 (24) декабря 1815 г. Первоначально оглашение было назначено на 23 ноября (5 декабря), и церемония должна была состояться в присутствии Александра, который находился в этот момент в Варшаве. Однако затем она была перенесена на 25 ноября (7 декабря): причиной стала неготовность главного представительского помещения Варшавы – зала Сената Варшавского замка[1134]. Вслед за этим император получил просьбу от наместника Ю. Зайончека о вторичном переносе церемонии, на сей раз на 12 (24) декабря. Эту идею поддержал и Константин Павлович. Как сообщал монарху Н. Н. Новосильцев: «Его императорское высочество изволил объявить мне и другую весьма основательную [причину]. Она состоит в том, что к сему времени все возвращающиеся российские войска пройдут уже через В[аршаву] и потому по объявлении конституции на излишние тягости и требования места уже не будет»[1135]. Такие рассуждения Александр I счел резонными, что неудивительно, ведь во время своего пребывания в Варшаве император, по воспоминаниям Огинского, высказывался в схожем духе. Обращаясь к польским чиновникам, он, в частности, счел возможным указать: «Мне известно, что ваша родина сильно пострадала. Чтобы принести ей быстрое облегчение, я приказал в этой связи вывести из Царства Польского русские войска»[1136].
Таким образом, присоединенная к империи территория получила конституцию, когда русских войск, да и самого императора, в Царстве не было. Объявление же хартии, то есть указание на беспрецедентное укрепление прав Польши, накануне Рождества придавало всему происходящему библейское измерение. Существенно, что в России велением того же Александра Рождество было днем победы в Отечественной войне 1812 г.[1137] Его празднование с годами стало ключевой коммеморацией, связанной с войной, к этому дню готовились, его ждали. Без сомнения, празднование этого дня было особенно пышным. Камер-фурьерский журнал 1828 г. так описывал предписания, полученные чинами двора на рождественское утро: «Его Императорское Величество высочайше соизволил сего декабря 25 числа, в день праздника Рождества Спасителя нашего Иисуса Христа и воспоминания избавления России от нашествия неприятеля в 1812 г., съезжаться всем знатным обоего пола особам; а также Гвардии и Армии Штаб и Обер-Офицерам в Зимний Его Императорского Величества дворец по утру в 11 часу для слушания Божественной Литургии и благодарственного молебна, дамам в русском платье, а кавалерам в парадных мундирах»[1138]. Однако имперский праздник не имел никакого отношения к тому, что происходило в Царстве Польском, – такова была воля императора Александра. При этом последний, конечно, не мог не понимать, что он совмещает в одной точке празднование победы над врагом и награждение бывшего врага.
Стратегия Александра I не предполагала, что жители Царства Польского не обнаружат того, кто является их главным благодетелем. Напротив, в этой игре им надлежало обнаружить условно скрытое и преисполниться благодарности к своему новому монарху. Совершая символические акции такого рода, Александр приводил в действие систему, ядром которой была особая причинно-следственная связь: из неназванного, но всем – в интерпретации монарха – очевидного дара прощения на свет должна была появиться подлинная и глубокая благодарность.
Понять механику такого процесса можно, проанализировав манифест о всеобщей амнистии служивших Наполеону, опубликованный в Российской империи 30 августа 1814 г. В этом документе император описывал, как должно действовать в отношении заблудших, которых текст характеризовал как людей, «от страха и угроз неприятельских… от соблазна и обольщений… от развратных нравов и худости сердца» приставших к «неправой, Богу и людям ненавистной стороне». Пособников врага «правосудие долженствовало бы наказать», однако, как сообщал манифест, им даровалась свобода, возвращалось имущество, следственные дела по совершенным им преступлениям завершались. Вина служивших Наполеону предавалась забвению, а милосердие оказывалось выше правосудия. Дарованное прощение, по словам монарха, имело целью привести заблудших «в полезное для них раскаяние», которое, в свою очередь, должно было пробудить в них стремление изгладить «из памяти людской те свои поступки, которые лишали их драгоценнейшего для человека преимущества, уважения благомыслящих людей»[1139]. Прощая ближнего своего за проступки и преступления, человек осуществлял акт милосердия. Прагматичной жизненной логике и позициям экономического порядка в этой системе, без сомнения, не было места – прощавший оставался лишь с надеждой на то, что принесенная им жертва будет оценена. Преступившего же закон – божественный и/или человеческий – ждало презрение ближнего, маркированное в рамках этой логики как наивысшее наказание.
Эта связка «прощение» – «благодарность» артикулируется в связи с Польшей во множестве русских текстов того периода – от манифестов до коротких комментариев современников. Напомним, что еще в Париже, поразив приниженную польскую депутацию Сокольницкого заявлением о предании прошедшего «полному забвению», Александр I одновременно заговорил о благодарности, которую он сам намеревался заслужить[1140]. Оценивая польскую политику императора, его оппоненты в этом вопросе также говорили о благодарности, в этом случае трактуемой как иллюзия. Так, И. Каподистрия выражал свои сомнения Александру в достаточно прямой форме: «Эта знать (польская. – Прим. авт.), по своему своекорыстию, буйству и вековой вражде к России никогда не оценит Ваших пожертвований»[1141]. С ним был солидарен Н. М. Карамзин, рассуждавший в связи с действиями монарха о том, что «в делах государственных чувства и благодарность безмолвны»[1142]. По воспоминаниям современников, непосредственный участник событий того времени в Варшаве Н. Н. Новосильцев любил повторять: «Александр Павлович ошибается, если думает, что поляки будут ему благодарны. Им нужно не то…»[1143] Новосильцеву же принадлежит и еще одна выразительная сентенция, высказанная в связи с Польшей: «Признавать чьи либо благодеяния было бы унижать себя, и потому понятно озлобление обязанных против тех, кому они обязаны»[1144]. Иными словами, современники предупреждали Александра, что его стратегия приведет к тому, что собственное поражение поляки перекодируют в моральную победу[1145].
Предложенная Александром система, очевидно, срабатывала первые годы существования Царства Польского: как было показано выше, появление императора в Варшаве неизменно вызывало восторг, его окружали многочисленные речи, в которых звучал мотив благодарности за восстановление
