вернуться домой «с распущенными знаменами и орудиями в руках»[1090], но, актуализируя категорию «вина», предписывает себе (и автоматически – всем своим подданным) долг искупления. После Бородино прошло полтора года, после Лейпцига – чуть более шести месяцев. Это, впрочем, Александра не смущало.
Отметим, что идея забвения едва закончившейся войны не была увязана с какими бы то ни было требованиями смены эмоционального режима в Польше. Монарх не стремился услышать от поляков слова раскаяния или получить признание вины. Более того, после окончания военных действий само указание на то, что император простил поляков за участие в Отечественной войне 1812 г., с его стороны – или в официальном нарративе – практически не звучало. Пожалуй, какие-то отголоски произошедшего можно обнаружить лишь в первые годы существования Царства Польского. Так, в известной речи Александра I, произнесенной перед польским сеймом в 1818 г., идея прощения была выражена в рамках устоявшейся к тому моменту универсалистской идеологии: «Россия, после бедственной войны воздав по правилам христианской нравственности добро за зло, простерла к вам братские объятья, и из всех преимуществ, даруемых ей победою, предпочла единственно честь – восстановить храбрый и достойный народ». В рамках предлагаемой трактовки[1091] Россия прощала Польшу без предъявления каких бы то ни было претензий (существование такой возможности в речи проговаривалось – у победы были «преимущества») и забывала обо всем произошедшем, повинуясь христианскому завету воздавать «добро за зло»[1092].
Быстро разнесшаяся информация о декларациях и поведении Александра I заставила находившихся во Франции поляков устремиться в Париж. Уже 12 (24) апреля, то есть менее чем через месяц после взятия русскими войсками французской столицы, великий князь Константин Павлович представил императору старые-новые польские войска, или, если говорить точнее, вчерашних врагов – сегодняшних братьев[1093]. Этот момент отобразил на картине «Смотр польским войскам, произведенный императором Александром I 12 (24) апреля 1814 г. на равнине Сен-Дени» польский художник Ян Хелминский[1094]. Встреча Александра I с 500 всадниками старой наполеоновской гвардии и 4 тыс. офицеров и солдат полевых войск[1095], разговор с офицерами, похвала их храбрости, обещание вскоре встретиться в Варшаве, провозглашение тоста за здравие храброй польской нации[1096] – все это не могло остаться незамеченным русскими войсками. Никто, однако, открыто не возмутился и не бросил Александру вызов.
Нельзя, впрочем, сказать, что краткосрочный саботаж тех или иных решений императора не имел места. Показательна история с освобождением польских военнопленных, находящихся на территории Российской империи. В. А. Бессонов и Б. П. Миловидов, исследовавшие вопрос положения польских пленных в России, подробно описывают относящийся еще к началу 1812 г. план фельдмаршала М. И. Кутузова определять пленных поляков для укомплектования императорских полков на Кавказе и в Сибири, указывая при этом, что, несмотря на принятое решение, подавляющее число польских военнопленных было оставлено на жительство во внутренних губерниях европейской части страны[1097]. Для наших рассуждений важной здесь оказывается информация, что движение части польских военнопленных, которые все-таки были отправлены на Кавказ и в Сибирь (более 10 тыс. человек), не было остановлено, невзирая на упоминавшийся выше манифест о прощении от 12 (24) декабря 1812 г. Иными словами, «российские власти на протяжении всего времени пребывания пленных в России… не давали полякам возможности избежать сделанного им назначения»[1098]. Ответ на вопрос, почему отношение к польским военнопленным было столь отличным от отношения к другим пленникам Великой армии и почему в 1812–1814 гг. можно зафиксировать «последовательное ущемление прав военнопленных поляков», В. А. Бессонов и Б. П. Миловидов видят главным образом в существовании практики «отношения к полякам не как к регулярным противникам, заслуживающим уважения, а как к мятежным подданным, достойным наказания»[1099]. Очевидно, что вне рамок репродуцирования собственно александровских установок (историки указывают, что современникам следовало уважать поляков как достойных противников, а не относиться к ним как в врагам) авторы оценивают положение дел вполне точно. Из всего пестрого этнического состава Великой армии Наполеона поляки идентифицировались как давние и злейшие враги, и стремление Александра I освободить их встречало в России серьезное сопротивление.
Намерение императора сформировать из поляков регулярные военные подразделения, особенно на фоне разговоров о возможном возвращении Царству Польскому Литвы, вызывало у его российских подданных активное возмущение. Так, А. А. Закревский писал М. С. Воронцову относительно создания Литовского корпуса в 1817 г.: «Я так сим взбешен, что не нахожу слов подробнее Вам описывать»[1100]. Исследователи, изучавшие этот материал, обращают внимание на описание эмоционального состояния, которое предлагает в этом тексте Закревский. М. А. Давыдов справедливо отмечает: «Бешенство – вот слово, которое точнее всего характеризует реакцию подавляющего большинства русских дворян на польские планы Александра I. Ревность русских подданных царя к польским понятна, как понятна и их тревога по поводу вооружения и содержания казной вчерашних врагов»[1101]. Но в цитате из переписки двух генералов, а к тому времени еще и представителей административной элиты империи стоит обратить внимание на признание Закревского, что он «не находит слов», то есть не может прямо высказать собственную позицию. Действительно, обсуждение подобных тем никогда не становилось публичным и не принимало характера прямых угроз императору.
Из Сибири и Кавказа в Польшу вернулось около 11,4 тыс. пленных поляков[1102]. Кроме того, Александр I лично прикладывал усилия, чтобы освободить поляков, содержавшихся в Пруссии, Швеции, Испании и Англии[1103]. Я. Домбровский получил приказ собрать польские части, разбросанные по Европе[1104]. «Эмигранты польские, – писал современник, – получив амнистию, возвращались толпами в свои поместья и дома»[1105]; все они сохранили свои ордена и оружие. С апреля 1814 г. полякам начали возвращать конфискованные во время войны имения, причем как тем, кто прибывал в Польшу из Франции, так и освобожденным из плена в Российской империи[1106].
К ноябрю 1814 г. польские войска Александра I, которые собирались со всех концов Европы, насчитывали уже около 30 тыс. человек[1107]. Несколько лет спустя, в 1817 г., как знак будущего воссоединения литовских и польских земель был создан уже упоминавшийся Литовский корпус. Он состоял из 40 тыс. уроженцев Виленской, Гродненской, Минской, Волынской и Подольской губерний, а также Белостокской области. Корпус обмундировывался по польскому образцу; при этом в униформе использовался двуглавый орел, на груди которого был размещен литовский герб Погоня (всадник с мечом). Чрезвычайно примечательна стратегия комплектования, присвоения наименований и маркирования статуса новых частей. Так, для формирования нового Литовского полка этого корпуса из состава существовавшего в России с 1811 г. лейб-гвардии Литовского полка был выделен батальон. Таким образом, «новый» Литовский полк принимал имя и привилегированное положение полка лейб-гвардии, а также получал право на историю «старого»
