Что-то древнее есть в лице и самом существе Крауса, в том впечатлении, которое он производит, и это впечатление отсылает нас в Палестину. На лице соученика моего оживают времена Авраама. Вдруг выплывает из колодца забвения и по-отечески смотрит на тебя древняя патриархальная эпоха с ее загадочными ландшафтами и обычаями. Кажется, будто в ту пору на свете существовали одни только мужи с каменными лицами и длинными темными барашковыми бородами, чего не может быть, конечно, и в то же время это неверное представление так похоже на правду. Да, в ту пору! Уже само это слово напоминает об отчем доме. В древние иудейские времена бывали еще такие пары, как Исаак и Авраам, что жили себе бесконечно долго в полном довольстве, обладая богатым имуществом, и при этом пользовались всеобщим почетом. Почтенный возраст тогда отдавал величием. Старики были тогда как цари, а каждый прожитый год прибавлял величавости к сану. А какими эти старики оставались молодыми! В сто лет они еще зачинали сыновей и дочерей. Зубных врачей тогда и в помине не было, и поэтому, надо полагать, ни у кого не болели зубы. А как прекрасен этот египетский Иосиф. В Краусе есть что-то от Иосифа, когда тот был в доме Потифара. Мальчиком попадает он в рабство и, смотри-ка, постепенно становится богатейшим, почтенным и знатным человеком. Вот он еще только раб в доме, но живется ему хорошо. Законы были в те времена, может, не слишком гуманны, зато нравы и обычаи куда снисходительнее к человеку и тоньше. В наше время рабу пришлось бы так худо, что не приведи господь! Кстати, среди нас, современных, деловых и надменных людей, полным-полно рабов. Мы, современные люди, в каком-то смысле все, может быть, рабы, обуянные неотступными, грубыми, как плеть, мыслями о мировом господстве. Что ж, и однажды госпожа дома требует от Иосифа, чтобы он ей подчинился. Как странно, что и по сей день всему миру известны все эти закулисные истории, что они передаются из эпохи в эпоху, из уст в уста. В любой начальной школе изучают историю, что же сетовать на сплетников, педантично сортирующих детали. Презренны люди, отвергающие прекрасный педантизм, они ограниченны, духовно недальновидны. Ну вот, а Краус, то бишь Иосиф, отказался ей подчиниться. Но то вполне мог быть и Краус, потому что в нем есть что-то иосифо-прекрасное. «Нет, милостивая госпожа, я не сделаю этого. Я обязан хранить верность своему господину». И тогда взбешенная госпожа идет и наговаривает на юного слугу, будто он совершил непотребство, посягнув на жену своего господина. Но дальше я ничего не знаю. Странно, но я не помню, что на это сказал Потифар и как он поступил. Зато Нил вижу перед собой как сейчас. Краус, как никто на свете, подходит на роль Иосифа. Лицо, фигура, осанка, прическа, движения — все в нем точно такое же. Даже его, к несчастью все еще не исцеленная, болезнь кожи. В прыщиках есть что-то библейское, восточное. А мораль, характер, неукоснительное соблюдение добродетельного юношеского целомудрия? Все чудесным образом сходится. Иосиф египетский тоже, верно, был маленький непрошибаемый педант, иначе он внял бы зову вожделеющей женщины и нарушил бы верность своему господину. Краус поступил бы в точности так, как его древнеегипетский прототип. Воздел бы заклинающе руки свои и голосом, в коем мольба мешалась бы с приговором, произнес: «Нет, нет, я не сделаю этого» и так далее.
Милый Краус! Все-то мысли мои кружат вокруг него. На его примере хорошо можно видеть, что, собственно, значит слово «образование». В будущем, где бы Краус ни был, его будут считать дельным малым, но необразованным, в то время как мне-то кажется, что именно Краус образован лучше других, потому что он человек нерасторжимо-цельный. А как раз это и можно назвать образованием. Да, в Краусе нет нахватанных, шепелявящих знаний, зато в нем покоится что-то основательное и поэтому он, Краус, покоен. Под него можно заложить и душу. Он не станет хитрить, ловчить, наушничать, а вот это-то отсутствие грязи в человеке я и называю в первую очередь образованием. Болтун всегда обманывает ожидания, каким бы милым человеком он ни был, и эта его слабость — выбалтывать все, что он думает, — делает его несносным пошляком. Краус сдержан, он многое хранит в себе, он не любит трепа, и это действует на людей как проявление доброты и участия. Вот это и есть образование. Краус часто не миндальничает с людьми своего возраста и пола, и за это я очень люблю его, потому что вижу в этом доказательство того, что он не способен на вероломное предательство. Он ровен и порядочен в отношениях со всеми. А то ведь как часто бывает: ложное сюсюканье приводит людей к тому, что они постоянно вмешиваются и самым ужасным образом портят жизнь своим товарищам, соседям, братьям. Краус знает не много, но он никогда, никогда не бывает бездумен, он всегда подчиняется определенным собственным принципам, а это и есть образование. То в человеке, что заполнено любовью и мыслью, и есть образование. И еще многое, многое другое. То, например, как тонко чувствует Краус соблазн себялюбия и как в то же время уберегается от всякого и всяческого себялюбия. Это его качество и побудило, по-моему, фройляйн Беньямента спросить: «Краус ведь хороший человек, не правда ли, Якоб?» Да, он хороший. С этим товарищем я потерял бы и неземное благополучие, я знаю. И я почти страшусь теперь пускаться в прежние бездумные препирательства с ним. Мне хочется только смотреть на него, смотреть как можно пристальнее, чтобы навсегда запечатлеть в своей памяти его образ — единственное, что останется мне после того, как неумолимая жизнь нас разлучит.
Понимаю теперь, почему Краусу не отпущено никаких внешних достоинств, не дано телесной привлекательности, почему природа сплющила и обезобразила его, как карлика. У нее тут какой-то тайный замысел, она преследует в нем какую-то свою цель. То была, должно быть, слишком чистая душа, и потому природа заключила ее в неказистое, непривлекательное тело, чтобы уберечь ее от губительных внешних успехов. А может, было и по-другому, может, природа была просто не в настроении, когда создавала Крауса. Но как она теперь, вероятно, страдает оттого, что обошлась с ним так жестоко. Хотя, как знать, может, она и рада своему обнесенному милосердием шедевру, и у нее в самом деле есть все основания радоваться, потому что этот неграциозный Краус красивее любых грациозных и красивых людей. У него нет внешнего блеска, зато редкий дар прекрасного, доброго сердца, а его дурные, деревянные манеры, несмотря на всю свою деревянность, принадлежат к лучшим способам сообщения между людьми, которые выработало общество. Нет, успеха Краус иметь не будет — ни у женщин, которые найдут его слишком сухим и безобразным, ни вообще в светской жизни, где его не удостоят внимания, как не достойную внимания вещь. Не удостоят внимания? Да, и эта-то неприметность его судьбы и будет самое чудесное и загадочное в нем, напоминающее о мудрости творца. Всевышний посылает миру Крауса, чтобы загадать загадку. Да только этого не поймут даже, и никто не даст себе труда поломать голову над разгадкой, и как раз потому эта загадка-Краус так содержательна и глубока — ибо никто не захочет ее решать, ибо ни один человек не заподозрит даже, что за этим пустым местом, по названию Краус, кроется нечто загадочное, сложно задуманное, значительное. Краус — истинное творение божие, он слуга, то есть ничто. Простоват, годен на любую, и самую черную, работу, он сама безымянность, человек-имярек, к нему будут так относиться, и, странное дело, будут правы, ибо Краус, этот венец смирения, этот храм смирению, не только будет всю жизнь выполнять самую черную работу, но он будет желать этого, и только этого. Ничего другого нет у него на уме, как помогать, повиноваться, служить, и это скоро заметят и будут пользоваться этим, и в том, как этим будут пользоваться, заключена лучезарная, златотонная, божественная справедливость. Да, Краус воплощение праведного и совсем, совершенно однотонного, односложного и однозначного существа. Никто не ошибется на его счет, всяк заметит сразу, как он прост, и всяк станет презирать его, и он не добьется успеха. И я нахожу это очаровательным, совершенно очаровательным, трижды очаровательным. О, сотворенное богом так разумно и прелестно, полно глубокого замысла и глубоких чар. Может быть, мой язык найдут слишком напыщенным. По-моему же, ничего напыщенного в этих словах нет. Нет, ни любовь, ни слава, ни успех не коснутся Крауса, потому что успехи ничего не несут с собой, кроме порчи и дешевого цинизма в отношении к жизни. Стоит человеку добиться успеха, признания, как его не узнать: его так и раздувает самодовольство, так и возносит кверху надувной шар тщеславия. Боже, храни хорошего человека от признания толпы. Если оно не испортит его окончательно, то обязательно запутает и ослабит. Благодарность — да, это другое дело. Но Краусу никто не будет даже благодарен, да этого и не надо. Разве что раз в десять лет кто-нибудь скажет: «Спасибо, Краус», и тогда он глупо улыбнется своей безобразной улыбкой. Он будет непотопляем, мой Краус, любые и самые бесчеловечные трудности будут ему по плечу. Я полагаю, что я единственный человек, а может, наберется еще двое-трое таких, кто понимает, кого он имеет или имел перед собой в лице Крауса. Фройляйн, да, она понимает. Господин директор тоже, наверное. Даже наверняка. Господин Беньямента достаточно проницателен, чтобы понимать, чего стоит Краус. Но надо сегодня кончать писанину. Слишком уж разволновался. До одурения. Буквы мелькают и пляшут перед глазами.
