Юрий Тынянов в «Проблеме стихотворного языка» предложил сравнить «свежую» и «стертую» рифму и задался вопросом: можно ли сказать, какая из них лучше? Ответ кажется очевидным: ну конечно, «алиби — палубе» лучше, чем «времени — темени». Но Тынянов как раз с этим-то и не соглашается: говорить, что неожиданная небывшая рифма лучше, чем рифма многократно использованная, — некорректно. Он замечает, что при использовании традиционной рифмовки читатель ее угадывает и как бы проскальзывает в будущее, где его ожидание оправдывается, а встречая неожиданную рифму, читатель всегда возвращается назад, чтобы ее подтвердить. Поэт волен использовать и то и другое читательское восприятие. И ни один метод не хуже.
Подобное рассуждение можно использовать для сравнения традиционной и авангардной поэзии. Традиционная поэзия всегда забегает (заглядывает) в будущее, использует инерцию движения, указывает дорогу, а авангардная поэзия постоянно возвращается назад, поднимает архаические пласты языка, ищет опору в прошлом (чем глубже, тем лучше). И если авангардная поэзия этой опоры не находит, она повисает в пустоте, и тогда слово значит только то, что оно значит в минимальном контексте, и уже не является «культурным кодом» (Лотман), который пронизывает время и преображает пространство.
В традиционной поэзии крайне трудно сказать что-то только свое — она работает с тяжелыми, напитанными тысячелетним смыслом словами, а они слишком самодостаточны, чтобы подчиниться своеволию поэта. Но если сказать свое удается, смыслы прорастают, как воздушные корни языка, обживающие (угадывающие, населяющие) будущее. И когда мы туда придем — встретим добрых знакомых.
На мой взгляд, авангардная поэзия (она же часто архаическая просто в силу своего поворота в прошлое) и традиционная, уводящая в будущее, движутся вдоль одной и той же опорной струны. Но есть и другая поэзия, которая делает все, чтобы уйти в сторону, чтобы не касаться этих золотых струн. Здесь подозрительно легко быть самостоятельным, слишком легко быть «актуальным», но угроза пустоты нисколько не меньше, чем при традиционной работе. Более того, удача здесь — всегда мельче, поскольку, чтобы видеть дальше современников, нашего малого роста всегда недостаточно — нужно стоять на плечах гигантов, как говорил Исаак Ньютон.
Кушнер — поэт традиционный, а значит, поэт, прощупывающий будущее.
В «Барельефе» посетитель музея увязает в другом времени и пространстве и превращается в греческого воина. Здесь с пересеченьем времен связан другой момент поэтики Кушнера: метаморфоза пространства.
У Кушнера много стихов, в которых поэт как бы натыкается на предмет, насекомое, птицу, человека и вдруг преображается сам, переселясь в чужое тело, получая иное существование. Поэт догадывается, что чувствует звезда: «Я свет на веранде зажгу, / И виден я издали буду <…> Тогда и узнаю, тогда / Постигну по полной программе, / Что чувствует ночью звезда»; или представляет, как случайно залетевший в комнату шмель, которого поэт бережно вытолкнул в окно, возвращается домой и рассказывает о чудесном спасении.
И тогда душа становится конькобежцем:
Он летит, выбрасывая руку,
Ногу ставит за ногу, кренясь,
Презирая горе и разлуку,
Обрывая с этим миром связь.
Только лед и только чудный скрежет,
Только чудный скрежет, только лед.
И душа, как этот конькобежец,
Подалась всем корпусом вперед.
Пробегая скользкою межою,
Отражаясь в матовом стекле,
Видишь, тело может стать душою,
Прислониться к небу на земле.
Я люблю евангельские притчи
С обращеньем к данности земной,
Преломленье это полуптичье
Длинных рук, лежащих за спиной.
Это почти фетовские «Ласточки»: «Вот понеслась и зачертила — / И страшно, чтобы гладь стекла / Стихией чуждой не схватила / Молниевидного крыла».
И конькобежец с его «полуптичьими» руками так похож на ласточку.
Метаморфозы времени и пространства приходят к неизбежному пределу. Кушнер пишет, вспоминая о Гёте: «Он перед смертью смерть назвал / Порой великих превращений. / Как будто он тайком менял / Немецкий свой разумный гений / На нечто большее. На что? / Когда умрем, тогда узнаем». Это последнее преображение, последний побег из времени.
Одна из тем книги — подступающая глухота. Вот ведь какая печаль, мы не только смертны, но и чувства наши со старостью начинают нам изменять. Наверное, для поэта глухота не так страшна, как для композитора. Но, как ни странно, оказывается, для поэта вообще страшного мало, хотя вроде все как у всех. Кушнер с горьким юмором описывает процесс сборов перед выходом на улицу: паспорт, мобильник, кошелек, ключи — платок все-таки забыл, «И слуховой аппарат еще, ибо / Я глуховат — у меня теперь страх / Есть и такой: не понять, не расслышать». Кушнер этой своей старческой суеты не стесняется, подтрунивает над собой: «Так, видимо, мечутся мыши».
Стесняться действительно нечего. Надо пытаться оставаться на связи, продолжать слушать прошлое, чтобы угадать будущее:
Обрываются связи,
Я живу в тишине.
«Ода к греческой вазе»
Вспоминается мне.
Там, подобно метели,
Шелестит хоровод,
Распевают свирели,
Куст жасмина цветет.
Это музыка вышла
На дорогу, она,
Хоть ее и не слышно,
Слаще той, что слышна.
Виноград созревает,
Разгорается мак.
Это Китс утешает
В глухоте меня так.
И ведь как утешает! «Beauty is truth, truth beauty, — that is all / Ye know on earth, and all ye need to know» («Ode on a Grecian Urn », John Keats, 1819) — «Красота есть истина, истина есть красота. / Это все, что ты знаешь на этой земле, это все, что тебе нужно знать».
«Облака выбирают анапест» — небольшая книга, но, кажется, в ней поэт, не таясь, дарит читателю ключи от своей лирики. И обратный ток бежит от строчек этой книги в прошлое, к стихам семидесятых и шестидесятых годов, будит их, заставляет звучать иначе — перебирает времена. Труд познания продолжается. Будущее продолжает расти.
Владимир ГУБАЙЛОВСКИЙ
Жуки в муравейнике: братья Стругацкие и их пост-советские читатели
Ант Скаланди с. Братья Стругацкие. М., АСТ; АСТ МОСКВА, 2008, 704 стр. с илл.
Писать о книге Анта Скаландиса (он же — писатель-фантаст Антон Молчанов) оказалось труднее, чем можно было ожидать. Еще не занеся руку над клавиатурой, рискуешь быть втянутой в полемику, начавшуюся, пожалуй, раньше, чем книга была написана. Полемическая же ситуация сама по себе так и провоцирует принять чью-либо сторону. Да еще, не приведи господь, непременно кого-нибудь обидишь.
Насыщенные страстями дискуссии вызвала не только книга, но даже рецензии на нее, задевшие почитателей Стругацких за живое чуть ли не одним тем фактом, что были написаны — притом людьми, явно не входящими в круг ценителей АБС и воспринимающими их работу и историческую роль с той или иной мерой скепсиса, во всяком случае — с дистанцией. Дело, скорее всего, не столько в самой книге, сколько в ожиданиях, в поле которых она попала тоже едва ли не до своего возникновения: теперь о ней, кажется, уже невозможно говорить, не принимая во внимание наговоренного в прессе и в блогах всего за несколько месяцев после ее выхода.
Все многообразие мнений сводится к нескольким типам, по большому счету — к двум.
Тип первый: книга — «самое важное событие в отечественной фантастике за много лет». Так назвал ее критик Василий Владимирский. Скаландис, по его словам, «внес неоценимый вклад в исследование главного феномена отечественной НФ 60 — 80-х» — тем более, что, считает Владимирский, «между фантастикой последних трех десятилетий существования СССР и творчеством АБС можно смело поставить знак равенства». Он даже присваивает книге статус «учебника жизни» — поскольку Стругацкие «сформировали определенную систему взглядов, воспитали тысячи творческих и духовных наследников» [5] .
В целом примерно такова точка зрения поклонников Стругацких, вообще — так называемого фэндома, то есть аудитории особенно заинтересованной. В «Живом журнале» они называют книгу «фундаментальным и очень профессионально сделанным трудом» [6] , «настоящей вехой в стругацковедении и в российском литературоведении вообще» [7] .
