Шубинский, среди прочего, упрекает книгу в отсутствии того, что представляется ему самым важным, — «истории идеологического самосознания <…> советской итээровской интеллигенции», для которого Стругацкие стали одним из основных источников.
Да, Скаландис на этом не останавливается. Он далек от мысли проблематизировать советскую интеллигенцию как культурное явление, тем более что сам к ней принадлежит и вполне разделяет ее ценности, пристрастия, стилистические особенности. Но сказать, что в книге вовсе нет Стругацких как факта истории идей, как важного источника самосознания по меньшей мере целого пласта советского общества, было бы несправедливо. В этом качестве они обозначены. Во всяком случае, свидетельства современников о влиянии на них АБС читатель получит. Очень отрывочные, чаще декларативные, чем содержательные, — но все-таки.
Обычной для Скаландиса россыпью здесь сказано многое. И о том, как их читали — особенно в позднесоветское время, когда перестали издавать их книги, выпихнули их в самиздат, невероятно способствовав и популярности АБС, и антисоветским толкованиям их вполне коммунистических по глубинным установкам произведений: «…пытались разгадывать <…> обсуждали <…> спорили до хрипоты», искали не просто философию, а — раз уж самиздат — непременно «крамолу — аллюзии, намеки, эзопов язык». И о том, что значил для целого поколения «думающей молодежи» соответствующим образом истолкованный «Обитаемый остров»: эта «развлекательная книжечка о победах юного коммунара на далекой планете», писанная нарочно «в противовес ядовитой сатире „Сказки о Тройке” и мрачным прозрениям „Улитки на склоне” или „Гадких лебедей”», «подсказала правильный путь» именно тем, кто формировал тогда «свои либеральные взгляды», включая, скажем, Егора Гайдара. Гайдар рассказывал автору, что АБС «в огромной степени» повлияли и на него, и «на всех людей с похожими биографиями, людей, выросших в хорошей семье, получивших приличное образование и привыкших думать о том, что происходит с твоей страной». И даже: «Я <…> не знаю, что еще столь же сильно воздействовало на интеллектуальную атмосферу молодежи в 60 — 70-е годы. Увлечение Стругацкими — это был своеобразный механизм идентификации. Оказавшись в новой компании, ты начинал по ходу разговора употреблять некие обороты со вполне очевидными аллюзиями <…> а если они не понимали, значит, были другими, может быть, хорошими, замечательными, но… скорее всего — чужими». С другой стороны, во влиянии АБС на себя признавался человек и совсем другого поколения и типа — космонавт Георгий Гречко, сказавший, что ему «хотелось быть таким, как герои Стругацких», и что они «в значительной степени <…> сделали» его таким.
Что же так повлияло на этих столь разных, казалось бы, людей? В чем костяк заложенного Стругацкими мировоззрения? Материал и в этом отношении дает заметно больше того, чем берет из него автор: герои говорят сами за себя. Это — своего рода интеллектуальная утопия, которую до некоторого, довольно позднего времени они называли словом «коммунизм», а в конце жизни от этого имени вроде бы отказались.
Основные ее черты они сформулировали уже к шестидесятым. В 1965 году АН видит «любимый конфликт братьев С.» как «интеллект против мещанства», точнее — как «конфликт между Человеком Понимающим и Человеком Привычных Воззрений». Тогда же он набрасывает тезисы статьи, где определяет коммунизм «как царство духа, противостоящее дураку, общество, которое требует от индивидуя не старого: „Работай! В поте лица работай и повинуйся!”, а нового: „Думай! Не умеешь думать, не способен самостоятельно решать — иди и повесься!” <…> Не рай и вечное блаженство, а высочайшая требовательность к человеку». А БН в писанных много позже «Комментариях к пройденному» скажет: «<…> для нас коммунизм — мир свободы и творчества» [15] .
В книге можно разглядеть идейную эволюцию АБС — от вполне правоверного сталинизма в юности (в который Скаландису очень не хочется верить [16] ) через утрату коммунистических иллюзий в их классически-советском варианте [17] в 1968-м и до последних лет, когда АН разучился «верить во что бы то ни было», а БН стал отстаивать либеральные идеи. Неизменным осталось одно: вера в интеллект с некоторой его идеализацией, уверенность в том, что ум и «понимание» чуть ли не естественно связаны с «правильными» этическими установками: достаточно как следует думать, и все будет хорошо. Причем этого (по крайней мере, в версии 1965 года) должно «требовать» общество! И вера в ценность труда, особенно — умственного, познающего [18] . По сути это типовой набор ценностей советских интеллигентов, воспитанных в коммунистической идеологии, но сделавших в ее адаптированной для себя версии основной акцент — на знания и мышление, «разгадку тайн природы», словом, на интеллектуальные ценности. Не зря самой адекватной, благодарной и внимательной аудиторией АБС еще в 60-е были молодые ученые — «почти такие же, как их персонажи из мира Полудня, — пишет автор. — С этими читателями понимание у Стругацких было абсолютным».
Судя по рассказаному Скаландисом, расхождение с советской властью у АБС и их читателей по большому счету состояло в том, что она не соответствовала заявленным ценностям, в которых сама же их и воспитала. Не оставалось ничего другого, как дать этим ценностям по возможности другую интерпретацию. Во-первых, они сделали это талантливо и на присущем времени языке; во-вторых, многие чувствовали похожим образом. Потому-то АБС, эти жуки в муравейнике советской фантастики, поспособствовали в конечном счете развалу родного муравейника: хотя они «не были диссидентами», но, по мнению Е. Гайдара, «сделали для подрыва этой системы больше, чем все диссиденты, вместе взятые».
Но «история идеологического самосознания» отечественной интеллигенции — все же не (совсем) история самих АБС. Это — история восприятия их другими, то есть часть биографий читавших и воспринимавших. Между тем дело биографа — обозначить корни личных смыслов своих героев, их историю.
Удалось ли это Скаландису? Несомненно. Об этом он пишет много и подробно. Об истоках образов, о прототипах героев, о впечатлениях, из которых позже развились те или иные сюжеты. Я уж не говорю о детальнейшей, по дням расписанной творческой истории: начиная с первых литературных опытов, о которых остались хоть какие-то свидетельства, и до времени, когда — в 80-х — братья перестали писать вместе.
Это значит: задача, хотя бы в первом приближении, выполнена.
Насколько глубоко продуман и оценен автором материал, им же собранный, — вопрос не самый важный. Скаландис — не культуролог, не литературовед и не позиционирует себя в этом качестве. Он (всего лишь) биограф: жизнеописатель. С жизнеописанием он вполне справился, притом в условиях, заметно осложненных тем, что один из героев жив и все написанное надо было с ним согласовывать; задачка — врагу не пожелаешь, между прочим. Культурологические выводы читатель — если уж ему важны именно они — может сделать и сам: материала для этого здесь — на несколько книг. (Кстати, упрек Майи Кучерской в том, что материал в книге «не отфильтрован», «не систематизирован» [19] , тоже не вполне справедлив: он структурирован простейшим и самым ясным образом — хронологически.)
«Окончательной версии того, что такое „Братья Стругацкие”, — пишет Лев Данилкин, — как не было, так и нет». Но «окончательная версия» чего бы то ни было будет разве что после Страшного суда. Пока Стругацких читают, перечитывают и просто вспоминают в меняющихся исторических контекстах, будут возникать новые версии.
Прошло слишком мало времени. Эпоха Стругацких — не вполне прошлое: живы в своем большинстве те, для кого эта эпоха была чувственной реальностью и неотъемлемой составной частью собственной биографии. Поэтому любое рассуждение о значении «феномена Стругацких» неминуемо затронет личные смыслы людей и обернется проблематизацией значимости их жизни и ценностей, в свете которых она складывалась. И касается это также и тех, кто ни к какому фэндому никогда не принадлежал, но дышал со Стругацкими и их читателями одним воздухом.
Что же нам остается сегодня?
Определиться со своим недавним прошлым. Не надеясь занять всецело объективную позицию по отношению к лично значимому и лично пережитому, все же подготовить более объективное понимание нашего прошлого — людьми последующих времен, для которых оно будет просто частью культурной истории. Собрать материал (который мы еще чувствуем как живой) для последующего осмысления. Скаландис сделал для этого так много, как — в отношении его героев — действительно никто другой.
