В целом примерно такова точка зрения поклонников Стругацких, вообще — так называемого фэндома, то есть аудитории особенно заинтересованной. В «Живом журнале» они называют книгу «фундаментальным и очень профессионально сделанным трудом» [6] , «настоящей вехой в стругацковедении и в российском литературоведении вообще» [7] .
Тип второй: биография писана для узкого круга фанатов Стругацких и за его пределами значения не имеет. Классический представитель этой позиции — обозреватель журнала «Афиша» Лев Данилкин. В своей небольшой, но сразу же нашумевшей рецензии он (не без высокомерия) назвал книгу «искренней, чистой, наивной, домашней», но тут же и «сектантской», а биографа — «подвижником, учеником, ветераном секты». Книга его «для секты — фэндома, гетто» — отныне «каноническое евангелие», а для всех остальных она «никуда не годится», ибо рассказывает в основном о подробностях жизни — главным образом личной — своих героев да об обстоятельствах написания и издания их книг [8] .
Казалось бы, чего хотеть от биографии еще? «Пересказа романов»? Но какой смысл пересказывать литературу и с каких пор это — задача биографа?
Одну из самых заметных — и самых жестких — рецензий на книгу написал поэт и критик Валерий Шубинский, назвавший среди главных ее недостатков выключенность героев и их работы из Большого Контекста эпохи — во всяком случае, далеко не полную их включенность в него. «Братья Стругацкие, — пишет он, — оказываются современниками Тарковского и Высоцкого, но не Искандера и Горенштейна, не Лема и Шекли, даже не Брежнева и Сахарова». Приговор убийственный: «Нет литературного контекста. Нет мировой фантастики. Маловато даже той „социально-политической обстановки”, которой придавал такое значение Борис Стругацкий» [9] .
Это несправедливо: в отношении контекста Скаландис подробен, как справочник.Примерно с конца 1950-х, когда началась совместная работа братьев, социально-политические и культурные события расписаны буквально по годам: что случалось в политике [10] , в литературе — даже не в первую очередь в фантастической [11] (кстати, Лем как современник Стругацких и один из их литературных авторитетов упоминается не раз); какие выходили фильмы [12] ; что происходило в театре и вообще в художественной жизни [13] , что ходило в самиздате, который АБС, кстати, активно читали.
Беда лишь в том, что, во-первых, все это коротко, бессистемно, торопливым перечнем — в объеме нескольких фраз (как напоминание тому, кто и так знает). Во-вторых — ничего нетривиального мы об этом не вычитаем.
Там, где речь заходит о сколько-нибудь общих характеристиках времени, текст оказывается столь же пристрастным и клишированным, сколь и малосодержательным. «Середина и конец 1950-х — удивительное это было время, неуловимо прекрасное и безумно тревожное». «Страшно было. Особенно страшно в хороший, добрый Хрущевский год, год Двадцатого съезда, год знаменитого глотка свободы и невероятного подъема всех искусств…»; начало восьмидесятых — «эпоха унылая до тошноты».
Однако биограф может и не стремиться к углубленному анализу эпохи. Его задача — поместить своих героев в достаточно внятно обозначенную среду. Это Скаландис делает. Тем более что располагал их письмами, дневниками Аркадия и отчасти — Бориса, который был крайне осторожен в предоставлении своего архива жизнеописателю.
Вообще же о временах, прожитых Стругацкими, можно узнать много любопытного, яркого, человеческого. Например, подробности быта и нравов в ВИИЯКА (Военном институте иностранных языков Красной армии), где учился Аркадий в 1940-х: как пили, как общались с девушками, что носили, как добывали деньги при их нехватке; детали обучения: сажая, скажем, курсанта на гауптвахту, ему, чтобы не терял времени зря, давали «лапшу» — узкие бумажные ленты с иероглифами, которые «японцы», как и «китайцы», таскали с собой повсюду — «в трамвае запросто могли достать и учить», какие были программы обучения — долгосрочная и сокращенная; как распределяли на практику; как выглядела в 1950-е военная часть в Канске, где Аркадий Натанович служил в школе военных переводчиков, и сам городок. Сколько зарабатывал дивизионный переводчик на Камчатке в начале 1950-х и что входило в круг его обязанностей. Как себя чувствовали там военные, чем убивали скуку, что там ели и что пили, чем закусывали; каков был фольклор военной среды и его возможные источники. Как выглядел в начале 1950-х Петропавловск-Камчатский, какая там была культурная и прочая жизнь, что за природа его окружала. Сколько шли письма с Камчатки в Москву и обратно в 1952 году. Как в середине 1950-х добирались от Москвы до Камчатки и на каком транспорте оттуда выбирались. Кое-что из бытовых технологий: как делался и как демонстрировался рисованный фильм на обоях в честь запущенного спутника, сделанный Борисом Натановичем и его друзьями в Пулкове в 1957 году, как копировались тексты для самиздата. Из недавней истории — коммерческие и некомерческие цены 1990 года на алкоголь и табак (сегодня наверняка не всякий помнит!) и интерьер московского жилья того времени [14] . Есть и некоторые подробности эмоциональной истории нашего общества: как люди относились к самиздату; как была воспринята гибель космонавта Комарова — «во всяком случае, первого, о чьей смерти сообщили».
Такими подробностями книга набита густо, и они дают куда более живое чувство эпохи, чем попытки общих оценок.
Многое — опять же не поднятое на уровень хоть сколько-то систематического анализа — можно вычитать о социальной (и непременно ей сопутствующей эмоциональной) истории отечественной фантастики. Тема, просто напрашивающаяся на самостоятельное развитие. Скаландис, по обыкновению, дает ее вразброс, отдельными фактами, но уже из сказанного видно, что и сторонники власти, и те, кто был настроен к ней по меньшей мере скептически, воспринимали фантастику как действенную социальную силу: едва ли не большую, чем литература «вообще». Власть с самого начала старалась сделать из нее средство пропаганды — и тем грубее давила все, что в рамки этой задачи не вписывалось. Вся история конфликтов АБС с издателями, прежде всего с «Молодой гвардией» — один из сквозных сюжетов книги, — по существу об этом. Кстати, эта история уже сама по себе — ярчайшая характеристика эпохи, очередной раз опровергающая мнения, согласно которым социально-политического контекста в книге нет вообще.
Увы, продумана эта тема у Скаландиса грубовато. Он представляет ее как битву Добра и Зла, нормы и злонамеренной патологии, таланта и бездарности. «Вся фантастика, — пишет он, — жестко поделилась у нас на два лагеря. <…> с одной стороны, нормальные писатели, объединяющиеся вокруг АБС, а с другой — бездари, мракобесы, антисемиты, пригревшиеся под крышей „Молодой гвардии”».
Мировая же фантастика и литература вообще присутствуют в книге ровно в том объеме, в каком герои (в основном Аркадий — о нем у Скаландиса было попросту больше материала) читали и обсуждали ее со своим окружением. Круг чтения АБС, их любимые книги и литературные ориентиры — тема очень интересная именно биографически, еще до всяких литературоведческих выводов. Однако и она систематически не прослежена и представлена, почти без комментариев, в отдельных упоминаниях — в основном в цитатах из писем, иногда — дневников АН. О личной жизни АН и его отношениях с женами Скаландис пишет куда подробнее, в том числе в вымышленных им диалогах; видимо, для понимания личности героя это видится ему более существенным. Что до литературных вкусов БН, то подробнее всего сказано о том, какими они были в юности. О более поздних временах — почти ничего, хотя его можно было бы об этом спросить.
Но из собранного материала все-таки складывается и читательский портрет Стругацких, и примерная картина их литературных, стилистических, ценностных пристрастий. Мы видим их, во всяком случае старшего, как вполне типичных, без поражающих исключений, людей своей эпохи. Узнаем, что одним из их учителей был Хемингуэй, — АН еще в 1958 году собирался писать нечто «в хемингуэевском духе», в 1961-м братья «почти декларировали» свое подражание «сверхпопулярному гению» и его фирменному «лаконизму», а в 1965 году АН выстраивает такую иерархию: на самом верху — «Хэм», Чехов, Толстой, «чуть ниже» — Кафка, Сэлинджер, Дюрренматт. Что они, по собственному признанию, испытали некоторое «влияние Бёлля» и обнаруживают несомненное родство с еще одним кумиром шестидесятых — Экзюпери; ценили Булгакова, усматривая в нем, в полном согласии с многими своими современниками, «символ, кумир, этический образец целой эпохи», — и при этом, однако, Пикуля (АН всегда его защищал) и А. Н. Толстого.
