— Молчи!
— Подожди-ка... О чем это, бишь, мы с тобой только что говорили?
— Про то, чтоб поцеловаться.
— Ах, да.
И он осторожно, едва приметно коснулся губами ее волос.
— Идем... Опоздаешь к поезду.
Они шли к поезду. Шли так долго, что Жук и его красивая Груня успели добраться до города, сесть в такси и доехать до здания университета, что на Манежной.
А Юлька с Толей все шли и шли... Останавливались, целовались.
— ...Это я исключительно ради бабушки!.. Я люблю нашу бабушку. Я ей слово... слово дала!
— Чего-о-о?
— Не уходить с головой в науку.
— Чего ты мелешь?
Впереди сквозь сосенки замаячил свет, загрохотал поезд. Его гул как будто все разрастался и разрастался, надо думать, поезд бежал под уклон.
Опустив голову, Юлька так внимательно, так прилежно оглядывала свои ботики и траву.
— Млечный Путь!.. Как отчетливо!.. Видишь? — спросила она. — Теперь я все поняла!.. Я вдруг поняла бессмертие...
И бессмертная Юлька с бессмертным Толей снова поцеловались.
А бессмертный профессор Жук шел тем временем быстрым шагом по внутренней лестнице университета, что на Манежной площади. Он кивал то вправо, то влево лысеющей головой. Коридор, по которому он шагал, был полон неясным гулом... Высокий, стройный, едва приметно сутуловатый, профессор Жук плыл, покачиваясь — от учтивости и прекрасного воспитания, среди моря маленьких и больших портфелей, причесок с шиньонами, стрижек коротких, полукоротких; волос, распушенных по плечам и кое-как подобранных одинокой шпилькой... Он плыл среди стихающих при его приближении голосов.
15
Головы наклонены. Тетради распахнуты.
Профессор сощурился, рассеянно глянул вперед на замершую аудиторию. Взглянул и медленно зашагал, зашагал, зашагал, обходя свой лекторский столик. И улыбнулся. (Быть может, сознанию своей власти над ними, пусть даже короткой.) Он шагал, чуть раскачиваясь, не замедляя и не ускоряя шага, повернув к студентам смеющиеся глаза.
— Итак, сегодня о мысли и слове... Не правда ли? Что ж... Начнем. Искомые нами внутренние отношения между мыслью и словом не есть величина постоянная. Она возникает и разрастается в ходе развития мысли и слова. Значение слова — это феномен мышления, феномен речи лишь в той мере, в какой речь связана с мыслью и ею освещена. Не так ли?..
Как тихо он говорил. Иногда, словно бы проверяя себя, неожиданно переходил на шепот. Каждый учитель знает: чем тише ты говоришь, тем верней фиксируешь внимание слушающего. Он был учителем. Он это знал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Отношение слова к мысли и образование новых понятий есть сложный, таинственный и н е ж н ы й процесс души, говорил Толстой... То, что с точки зрения грамматически правильного языка следовало бы считать безусловной ошибкой, может, если оно рождено самобытной натурой, иметь художественную ценность, стать как бы языковым открытием, ломающим все каноны.
Полное устранение несоответствий в пользу п р а в и л ь н о г о достигается лишь по ту сторону языка — в математике. Математика — мышление, происходящее из языка, но преодолевающее его. Наш обычный, разговорный язык находится в состоянии подвижного равновесия между идеалами математической и фантастической гармонии... Это следует помнить. Знать.
У людей, находящихся в душевном контакте, возможно то понимание с полуслова, которое Толстой называет лаконичным и ясным почти без слов... Так могут быть сообщены друг другу самые сложные чувства, понятия... Не правда ли? Каждый из нас мог убедиться в этом на собственной практике.
Тишина. Студенты старательно и торопливо записывают.
— Слово относится к сознанию, как малый мир к большому, как живая клетка к организму, как атом к космосу... Надеюсь, друзья мои, поскольку все мы во взаимном контакте, все ясно для понимания и на более популярном разъяснении этой мысли мне останавливаться не следует.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не школа, само собой разумеется. Но к концу его лекции внимание все же легонько ослабевает.
Трудно писать, писать, неотрывно писать, и, совмещая это, глядеть на лектора, и, совмещая это, ловить его шепот. И настораживаться во время частых коротких пауз, которыми он, чтобы подхлестнуть напряжение, то и дело перемежает речь.
...Мечется взад-вперед по аудитории и едва приметно раскачивается между грифельной доской и плотно закрытой дверью. Верхняя губа, легонько вздернутая над выступающими вперед зубами, делает его насмешливое лицо похожим на лицо мальчика.
Головы студентов наклонены. Мелькают руки. С досадой отшвыривается карандаш — он исписан... Другой карандаш.... Самописка! Интересно, когда в ней успели усохнуть чернила?
— ...Итак, смысл Земли — это солнечная система, которая дополняет представление о Земле; смысл солнечной системы — Млечный Путь, а смысл Млечного Пути... Это значит, что мы никогда не знаем полного смысла чего-либо и, следовательно, полного смысла каждого слова... Слово — неисчерпаемый источник новых проблем. Смысл слова никогда не является полным... В конечном счете он упирается в понимание мира и во внутреннее строение личности в целом...[5]
Звонок.
Когда студенты хлынули на улицу из здания университета, уже зажглись огни.
Остановитесь! Гляньте на площадь... Движение одностороннее — по ту сторону площади мелькают красные глаза непрерывно следующих друг за другом машин. Фейерверк хвостовых ярко-красных огней, проносящихся возле самой земли. Машина, еще машина... Поток немигающих красных глаз.
И чуть влажные мостовые. С чего бы? Ведь дождь как будто нынче не шел?..
Это осень, осень. Вот и вся недолга! Поэтому влажные мостовые.
Они разбредались группами, парами. Очень разные. Одетые красиво и одетые кое-как. Студентки вдумчивые, в беретах, нахлобученных низко на лоб; студентки чуть легкомысленные, без шляп и косынок, с распущенными (распатланными) волосами, как говорят старики.
В основном красивая молодежь, загорелая после летних каникул.
— А Булгаков все-таки гениален! — рассеянно сказал студент своей спутнице и огляделся вокруг, размахивая, портфелем.
Ушли. Растворились в потоке улиц.
Двое, выйдя из университета, зашагали молча, в сторону Театральной площади. И вдруг он выдохнул, как бы борясь с собой:
— Нет!.. И откуда ты только взялась такая?!
— Мне хорошо с тобой.
— Наконец мы с тобой вдвоем.
(Юлька!.. Где Юлька?!)
Центр города тонет в потоке скрещивающихся огней. Зеркало тротуаров слепо вторит световой желтовато-красной мелодии большого города.
...А на даче темно. На даче свет вырывается из одного-единственного, хорошо знакомого нам окна. Он слаб, однако совершенно самостоятелен: «Пьет из маленькой рюмки, да из своей».
Человек, которого зовут Юлька, сидит внизу и не зажигает огня. Человек этот занят. Он занят по горло: человек «мыслит» (занятие не бросовое, почтенное, трудоемкое)...
Хорошо, что ей не дано быть подвижной, как мысль. Что бы она, бедняга, сказала, если б подслушала высказывания студентов? Вся эта группа лиц была бы ею тотчас причислена к лику кибернетических, не способных к великому феномену самостоятельного мышления, отражение которого — великий феномен: слово.
...Юлька на даче. Затаившись, она смотрит в окно.
Начал накрапывать мелкий дождь. Каждая его капля, ударявшаяся о землю, пела свое, как умела и как могла. Но общий смысл этой неожиданной дождевой мелодии было — счастье. И Юлька запела себе под нос серенаду Шуберта. Это было ее величайшим секретом. Как только она находилась в состоянии внутреннего подъема, она мурлыкала про себя эту очень красивую серенаду.
«Ля-ля-ля-ля!» — заходясь от восторга, пела про себя Юлька.
«Ля-ля-ля-ля!» — старательно исполнял для нее дождь.
Дождь и Юлька заняты. Оба поют.
Вернемся в город, к университету, что на Манежной.
Две студентки. Одна легонько прихрамывает. Она держится за локоть своей подруги. Глаза сощурены, лицо бледно и сосредоточенно.
— Я все поняла теперь... Я все поняла!.. Почему я тебе говорила, что мне как будто требуется переводчик?.. Видишь ли, я исхожу из того дурацкого положения, что мои разъяснения совершенно излишни, как будто бы говорю с самым близким мне человеком и все само собой разумеется из подстрочия... Разъяснять мне стыдно: это неуважение к собеседнику, к аудитории...
Девушка с юношей.
— И повсюду, повсюду, — жалуется она, — эта чертова математика. Можно с ума сойти!.. Как джинн из бутылки: «слово» — и на тебе, математика... Изволь со мной объясняться только «на уровне гармонии математической»... А может быть, я привыкну?..
Двое студентов.
— ...Ночью у меня бывают минуты, когда как будто бы стены поют... То есть не то... Что-то поет внутри меня... Можно, я тебе прочитаю?
— Валяй читай.
...Трава однодневных радостейСпрятала скрипки кузнечиков.В теплые норы скрылось сомнение.На месте былых удач выросло дерево.А тишина, пожелтев, обратилась в коня...[6]
На улицах города, в скверах и переулках шла своя жизнь. Открытая и затаенная. Жизнь страстей, человеческих темпераментов, радостей, горя, надежд, примирений, смирении и отсутствия желания смиряться и примиряться.
