Джейкоб опускает взгляд на Тора и играет кончиком его ошейника.
— «Вы же это несерьезно? — говорит он. — Очень серьезно… и называйте меня Док».
— Ты полагаешь, что в твоем положении есть время для шуток?
— Это из «Аэроплана»! — восклицает Джейкоб.
— Не смешно. У обвинения против тебя веские улики, Джейкоб, именно поэтому я считаю, что нужно заявлять о невменяемости.
Джейкоб вскидывает голову.
— Я не сумасшедший!
— Я не это имел в виду.
— Знаю я, что это значит, — возражает он. — Это означает, что человек не отвечает за свое противоправное поведение, если в результате психических заболеваний или расстройств на момент совершения преступления не был способен отличить «плохо» от «хорошо». — Джейкоб вскакивает, сбрасывая Тора на пол. — У меня нет психических заболеваний или расстройств. У меня просто причуды. Правда, мама?
Я бросаю взгляд на Эмму.
— Вы, должно быть, меня разыгрываете.
Она вздернула подбородок.
— Мы всегда говорили, что синдром Аспергера не инвалидность, а просто… иная дееспособность.
— Отлично! — восклицаю я. — Джейкоб, либо я подаю ходатайство о признании тебя невменяемым, либо возвращайся со своими причудами назад в тюрьму.
— Нет, как ни странно, в штате Вермонт нельзя подавать такое ходатайство, если я запрещаю это делать, — отвечает Джейкоб. — Все дела рассматривались в Верховном суде штата: штат против Бина, 1–70–1; «Вермонт Рипортс» 2–90, 7–60–2; «Атлантик Рипортс»-бис 12–59, 2000.
— Господи боже! Ты слышал об этом деле?
— А вы нет? — Он удивленно поднимает брови. — Почему просто не рассказать правду?
— Хорошо, Джейкоб. Какую правду?
Только задав вопрос, я понимаю, какую совершаю ошибку. Любой адвокат знает, что необходимо быть очень осторожным с вопросами, когда представляешь клиента в уголовном процессе, поскольку все сказанное им может быть использовано против него. Если он будет давать показания позже и станет отрицать все то, что говорил раньше, ты окажешься в затруднительном положении, тебе придется отказаться представлять его интересы (что сформирует предвзятое мнение) или сообщить суду, что подсудимый нечестен (что еще больше восстановит суд против него). Вместо вопроса «Что произошло?» нужно плясать вокруг правды и фактов. Ты спрашиваешь клиента, как бы он ответил на определенные вопросы.
Или, другими словами, я только что не на шутку облажался. Теперь, когда я спросил его о правде, ему нельзя позволять давать показания и свидетельствовать против себя.
Поэтому я перебиваю его, не давая ответа.
— Подожди! Не отвечай, не хочу слышать, — говорю я.
— Как это «не хочу слышать»! Считается, что вы мой адвокат!
— Причина, по которой я не могу сказать в суде правду, состоит в том, что факты говорят убедительнее слов.
— «Тебе не нужна правда!» — визжит Джейкоб. — Я невиновен. И уж точно не безумен!
Я хватаю Тора в охапку и направляюсь в прихожую. Эмма идет за мной.
— Он прав, — говорит она. — Зачем нам ходатайствовать о невменяемости? Если Джейкоб невиновен, должен же судья это услышать?
Я оборачиваюсь так резко, что она чуть не падает.
— Я хочу, чтобы вы кое о чем подумали. Представьте, что вы сидите в жюри присяжных. Только что вы выслушали длинный перечень фактов, которые связывают Джейкоба с убийством Джесс Огилви. Потом вам придется наблюдать, как Джейкоб садится в свидетельское кресло и преподносит свою версию правды. Кому вы поверите?
Она молча сглатывает, потому что здесь (хоть здесь!) спорить не приходится: Эмма отлично знает, каким Джейкоба видят окружающие, даже если сам Джейкоб не отдает себе в этом отчета.
— Послушайте, — говорю я, — Джейкоб должен принять предложение о ходатайстве относительно признания его невменяемым как лучшее, что у нас есть.
— Как вы его в этом убедите?
— Не я, — возражаю я Эмме, — а вы этим займетесь.
РИЧ
Все учителя местной средней школы отлично знали Джейкоба Ханта, даже если он учился и не в их классе. Отчасти благодаря его дурной славе. Но мне показалось, что до убийства он принадлежал к тем детям, на которых постоянно натыкаешься в школьных коридорах, — потому что они как бельмо на глазу. После нескольких часов опроса преподавателей и сотрудников, наслушавшись, как Джейкоб в одиночестве сидел во время обеда, как переходил из класса в класс в своих огромных наушниках, чтобы не слышать окружающего шума (и грубых насмешек одноклассников), я стал задаваться вопросом: как ему удалось дожить до восемнадцати лет и не убить кого-нибудь раньше?
Все, что мне удалось узнать, — это то, что у Джейкоба обучение в школе тесно переплеталось со страстью к криминалистике. На английском, когда задали прочитать биографию и сделать устный доклад, он выбрал биографию «отца криминалистики» Эдмонда Локарда. На математике, проводя независимое исследование, он использовал угол столкновения соударяющихся тел Герберта Макдональда, беря за начало координат брызги крови.
Его школьным психологом была Френсис Гренвилл, худая бледная женщина, при взгляде на которую вспоминалась застиранная тряпка, застиранная настолько, что первоначальный цвет вылинял.
— Джейкоб делал все, чтобы адаптироваться к своему окружению, — говорит она, пока я сижу в ее кабинете, листая личное дело Джейкоба. — Нередко это приводило к тому, что он становился предметом насмешек. В известном смысле он был обречен, независимо от своих попыток «попасть в струю». — Она неловко поерзала. — Я стала побаиваться, что когда-нибудь он принесет в школу оружие. Чтобы свести счеты. Как несколько лет назад тот школьник из Стерлинга, штат Нью-Гемпшир.
— А Джейкоб когда-нибудь так поступал? Я имею в виду, пытался свести счеты?
— Нет. Откровенно говоря, он милейший мальчик. Иногда он захаживал сюда на переменках и делал в соседнем кабинете домашнее задание. Когда у меня «полетел» компьютер, он его починил. И даже восстановил файл, с которым я работала. Многие учителя его любят.
— А остальные?
— Одни относятся к детям с особыми потребностями более терпимо, другие менее, но я вам этого не говорила. Такой ученик, как Джейкоб, мягко говоря, может доставить слишком много хлопот. В школе есть несколько старперов, понимаете? Когда такой ученик, как Джейкоб, оспаривает услышанное на уроке (а вам за последние двадцать лет было лень обновлять план урока) и оказывается, что он прав, — такое не каждому придется по нраву. — Она пожимает плечами. — Но можете поспрашивать учителей. В общем и целом Джейкоб общался с учителями более непринужденно, чем со сверстниками. Он не участвовал в обычных школьных подростковых трагедиях — вместо этого рассуждал о политике, о научных открытиях, о том, действительно ли «Евгений Онегин» принадлежит перу Пушкина. Во многих смыслах, когда говоришь с Джейкобом, кажется, что беседуешь с учителем. — Она помолчала. — Нет, откровенно признаться, эти разговоры больше походили на беседы с маститым ученым, стать которым мечтает любой учитель, прежде чем ему перегородят путь счета, кредит на автомобиль и визиты к ортодонту.
— Если Джейкоб так отчаянно пытался влиться в ряды школьников, что же он делал в учительской? — спрашиваю я.
Миссис Гренвилл качает головой.
— Думаю, когда человека так часто отторгают, ему необходимо самоутвердиться, — отвечает она.
— Что вам известно о его отношениях с Джесс Огилви?
— Ему нравилось проводить с ней время. Он считал ее своим другом.
Я отрываю глаза от бумаг.
— А может, своей девушкой?
— Об этом мне неизвестно.
— У Джейкоба в школе была девушка?
— Не думаю. В прошлом году он пригласил одну девушку на школьный бал, но больше он рассказывал о Джесс, которая подвигла его на этот шаг, чем о самом свидании.
— С кем еще общался Джейкоб? — спрашиваю я.
Миссис Гренвилл хмурится.
— Дело вот в чем, — говорит она. — Если вы попросите Джейкоба назвать своих друзей, он, скорее всего, назовет их. Но если вы этот же вопрос зададите упомянутым людям, в их списках друзей Джейкоба не окажется. Его болезнь приводит к тому, что он ошибочно принимает пребывание по соседству за эмоциональную связь. Например, Джейкоб мог бы сказать, что дружит с девочкой, с которой делал лабораторную работу по физике, хотя это чувство вряд ли будет взаимным.
