расходиться на довольно большое расстояние, чтобы отыскать его.
– Надо бы Ходоровича поискать, – сказал я Федорову, когда мы покончили с валежником, – он, верно, тут где-либо в компании… Вон, видишь, костры на роще дымятся!
– На кой он нам черт! И без него обойдется! – почти резко бросил мне Федоров.
– Но все-таки… Надо было…
– Беги, коли охота! Нарвешься на пьяную компанию. Может, и леща достанешь.
– Какого леща?
– А по затылку, а то и по шее надают. Тут, брат, все ледащие, драчуны… Чуть что не по ихнему… Придерутся ни за что! Поймают и не только побьют, а последнюю рубашонку, а то и штанишки и сапожишки снимут… Голытьба ведь семиусадебная в этом нашем городе! Ищи потом ветра в поле!
– Ну, это неправда!
– Попробуй, походи! Это не в деревне, брат!
Доводы товарища меня смутили и отбили охоту отыскивать Ходоровича.
Солнце клонилось к западу. В роще появилось много костров. Послышались пьяные песни.
– Слышь, – проговорил наставительно Федоров, – кутилы трио выводить начинают? Скоро тут Содом и Гоморра откроются! Нет, брат, тут не Москва, а сам Санкт-Петербург!
– Ну, – подумал я, – сегодня не придется видеть Ходоровича.
Явились наши. Анюта пытливо взглянула на меня. Я понял, в чем дело… Но что мне было сказать? Поневоле пришлось отвести глаза в сторону… Внутренне я долго мучился, что послушал Федорова и не пошел отыскивать Ходоровича.
«Федоров, вероятно, нарочно напугал меня, – думалось мне, – он, видно, недолюбливает Ходоровича. Наверное, со мной ничего не случилось бы, а может быть, и удалось бы отыскать Сеньку!»
Мы развели костер.
– Милые барышни, – вдруг заговорил Швец, – потрудитесь разгрузить корзинки. Взглянем-посмотрим, что нам наша матушка-хозяюшка соблаговолила!
И тут же Швец вынул из бокового кармана своего пиджака бутылку водки, да еще «очищенной», и поставил на траву, затем достал из кармана брюк еще бутылку с портвейном и поставил рядом.
– Так вот зачем тебя носило в деревню! – удивленно заметил Федоров.
– Ну, как же, дружище, – отозвался Швец, – маевка так маевка! По-нашему, чтоб чисто выходило. Начерно ничего не делаем.
Надежда Чиж с одного маху и очень ловко разостлала скатерть. Анюта с Залесской расставили посуду, разложили ножи и вилки. Потом вынули съестное: ветчину, колбасы, целого поросенка, пирог, хлеб. Был хрен и горчица.
– Ну, как при такой закуске да на сухую! – воскликнул Швец с веселой улыбкой. – Тут, я думаю, все наставники наши вполне разрешили бы выпить, а не только что! Он взял бутылку водки в руки.
– Будем читать молитву перед обедом… или ужином? – окинул он нас глазами.
Все засмеялись.
– Теперь, друзья, к делу! Надо бы яичницу, да не на чем и не с чего! Обойдемся и без яичницы. Вы, Надежда, угощайте барышень, а я своих хлопцев!
– Рюмок нет, – встревожилась Анюта.
– И не надо, – спокойно произнес Швец.
– А как же?
– С горлышка, милая Анна Никитишна! Это по-мужицкому, по-немецкому – на брудершафт!
Опять все засмеялись.
– Пей, кто сколько в силах! По силе-мочи! – сказал Швец, выбивая пробки из бутылок ударами руки.
– Горелка крепкая, – говорил он, выпивая одним духом чуть не полбутылки, – у меня, скажу вам, друзья мои, обычай: глотнул раз, а больше шабаш! А это вам на двоих, – добавил он, передавая бутылку Федорову, и тут же, вооружившись ножом и вилкой, принялся за поросенка с хреном.
Все выпили. Барышни жеманно прикладывали губки к горлышку «своей» бутылки и пырскали со смеху… Стало весело. Начали закусывать. Юношеский задор сказывался в речах, движениях и во всех «обхождениях». Говорили много, еще больше острили, шутили, смеялись.
– Смотрите-ка, кто к нам идет, – вскрикнула Чиж.
Все повернули головы по направлению ее взгляда. Шел Ходорович тихою и как бы размеренною походкой, наклонив слегка голову.
Невидимая сила толкнула меня. Водки я выпил всего два глотка, но в голове шумело и кружилось… Я вскочил на ноги и закричал не своим голосом:
– Семен Иванович, идите к нам, скорей сюда!
Уж очень обрадовало меня появление Ходоровича. Ходорович остановился, всмотрелся и направился к нам. Я схватил в руки бутылку с водкой и посмотрел – водки было много! Мы с Федоровым выпили совсем пустяки…
– Хватит и на Сеньку! – произнес я вслух. Ходорович подошел к нам, поздоровался общим поклоном, и мы тут же усадили его «к столу».
– Осталось там, – моргнул мне Швец, – давай сюда!
Он заглянул в бутылку и, подавая ее Ходоровичу, произнес дружески:
– Выпей, Сеня, сегодня венки завиваем!
– А! – подхватила Надежда. – Давайте, подружки, веночки вить! Ищите березку!
Девушки вскочили на ноги и побежали к березкам, росшим недалеко на обрыве.
Ходорович выпил водку и долго закусывал, вероятно, будучи голоден.
Скоро с песнями и с березовыми венками на головах, с пучками цветов в руках явились барышни.
Анюта сияла такой изумительной красотой, которой я в ней, казалось, никогда не замечал. Главное, глаза и каждая черта лица ее выражали без утайки радостное и бодрое настроение, скромность и в то же время изящество и живость движений делали ее в высшей степени целомудренной… Ни тени вульгарности, ни кокетства… Все в ней было естественно и приятно.
Надежда устроила хоровод, в котором приняли участие и мы, мужчины. Пели, танцевали, веселились вовсю… Потом устроили хоровые песни. Потом пели поодиночке. Ходорович имел приятный баритон-бас. Он блестяще исполнил два романса. Ему хлопали.
– Анюта, – крикнула Надежда, – спойте с Ходоровичем нашу белорусскую песню «Невдашечка». Ах, как хорошо они однажды пели у нас в доме! – прибавила она восторженно.
Мы все дружно начали просить.
В конце концов Анюта и Ходорович согласились. Певцы начали тихо, и, казалось, песня не ладилась. Но тут же она подхватилась словно вихрь! Эта песня и на песню не похожа. Это крик души, какая-то стрельба звуков по ясному небу и светлой земле! Изложена она просто и как бы нескладно, но в ней была сила чувства, понятная в художественном воспроизведении. Чистый меццо-сопрано Анюты резал воздух вибрацией по всем направлениям, отдаваясь скорбной болью в сердцах. Бесконечной жалобой на безысходное горе, на страдание и нужду, и в то же время тихой мольбой на покорность злосчастной судьбе дышала каждая нота. Вместе с высокими нотами Анюты стонали басовые ноты Ходоровича. Звуки шли одновременно, то ровно, то сливаясь в одно целое, то одолевая друг друга, то ударяя вверх, потом вниз, то останавливаясь как-то «комом», и через секунду-две возобновлялись с новой силой. Да это был стон сердца с порывами любви и жизни!
Эту народную песню действительно надо было знать, как петь, чтобы ей стать на высоту дивной поэзии!
Творческий дух неизвестного белорусского поэта и великое чувство, перелитое им
