не могла терпеть противоречий и требовала безупречного себе повиновения. Вместе с тем она была крайне нечистоплотна. Довольно сказать, что в подаваемом ею нам к обеду супе часто попадались тараканы. Для меня, в душе, мадам Семашко являлась самым неприятным существом в мире!
Но мы все, не исключая даже никому, никогда и ни в чем не уступавшего Швеца, не протестовали и не делали ей замечаний, наперед зная, что с такой особой только зацепись – не скоро разделаешься, и в конце концов наживешь себе врага. В отместку, про себя, мы прозвали ее Мегерой.
Но как бы ни дурна была сама по себе мадам Семашко, все же к ней ходили в гости солдаты.
Коренным другом ее, по-видимому, являлся фельдфебель Иванов, а его сотоварищами, или «пристяжными», как обозвал их Швец, два молодых унтер-офицера, все из местной казармы.
Они играли на гармонике, пили водку, закусывая великолепной семашкиной ветчиной, пели солдатские песни и веселились без стеснения, как дома. Приходилось им нередко и обедать у мадам Семашко…
Во время солдатских посещений старика Семашко не было дома. Он сторожил там, в казначействе! История Семашек была довольно известна в городе.
После Севастополя Семашко служил где-то в Литве и там женился. Первая его жена умерла, оставив ему дочку Анюту. Семашко женился во второй раз на теперешней нашей хозяйке и года через полтора или два переехал на свою родину, в свой город.
Детей у супругов не было.
Анюта жила с отцом и мачехой. Она была на возрасте. Ей шел восемнадцатый год.
Немного выше среднего роста, крепкого сложения, стройная, гибкая и подвижная, слегка смуглая брюнетка, с тонкими подвижными чертами лица, с серьезным проницательным взором, своенравная, наружно кроткая, но со скрытным, недоверчивым характером, Анюта являлась чистой красавицей-литвинкой!
Походка ее была порывистая, стремительная, легкая… Если, при случае, она улыбалась, в глазах ее вспыхивало что-то жгучее и все черты лица мгновенно озарялись теплым, искренним, хорошим и невинным чувством…
Мадам Семашко считалась хозяйкой в хате и у печи. На Анюте лежало хозяйство наружное: две коровы, много свиней, кур, гусей и индюков. Работы было немало, но она справлялась с нею, по-видимому, легко. Несмотря на постоянную черную работу, небольшие красивые руки ее сверкали белизной. Одевалась она чистенько и со вкусом.
Мы чистосердечно любили ее по-товарищески и очень дорожили ее вниманием. Если кто из нас слышал ее ласковое слово, то считал это за великое счастье.
Кажется, Федоров был серьезно влюблен в нее, но он был очень корректен и скрывал свои чувства не только от людей, но, должно быть, и от самого себя…
Оно так и выходило, что деревенскому мужицкому парню нельзя было говорить о любви строгой городской девушке!
Однажды я в шутку сказал Швецу:
– А почему бы тебе не жениться на Анюте?
Швец посмотрел на меня загадочно-недоумеваючи, как смотрит взрослый на мальчика-несмысля, и проворчал недовольным тоном:
– Поди-ка сунься! – и, погодя немного, добавил как бы небрежным тоном: – Да у меня другая есть…
Почему нельзя сунуться и кто у него другая есть… И неужели эта другая почище Анюты будет? Я не допытывался, чувствуя нетактичность расспрашивать у человека, который, по-видимому, бронируется от разъяснений.
И долго это «поди-ка сунься!» не выходило из моей головы при встречах с Анютой.
– Чего доброго, пошлет она и Швеца к черту! Кроме сраму, ничего не выйдет!
Прошла зима. Наступила весна. Подошли праздники: Троицы, Святого Духа и «Тройченка». Кряду целых три праздника!
Еще накануне первого дня Швец объявил нам:
– Гей, хлопцы, новость! Готовьтесь! Послезавтра у нас бал! Будем венки завивать! Уж Мегера меня оповестила. Сегодня большой дом убирают. Не забудьте, мы все приглашены на бал.
Федоров ничего не сказал, только в глазах его промелькнула какая-то рассеянность…
– А кто будет на балу? – спросил я Швеца.
– Кто явится, тот и будет. Мегера ведь звать будет, не мы…
– А Ходорович будет?
– Обещал. Я его пригласил!
– Братцы! – обратился я к Швецу и Федорову. – Попросим его прочитать что-либо! Ай, как он читает! Просто дух захватывает!
– У тебя Некрасов есть? – спросил Швец.
– Ну, как же. У меня Некрасов, Гоголь, Лермонтов, Пушкин, Кольцов… А что?
– Вот попроси хорошенько, чтобы прочитал из Некрасова… Например: «У подъезда», «Осень» и другое. Он знает.
– А что?
– Вот тогда поймешь, что за вещь это чтение! На Некрасове он собаку съел!
Я слышал только однажды, как Ходорович читал что-то из Лермонтова… И целую ночь не спал от волнения!
– Ах! Если бы удалось послушать из Некрасова… Неужто есть лучше?
Я выбежал на двор посмотреть, как убирают большой дом. Интересно, кроме того, было заглянуть во внутренность его, так как побывать в нем мне еще никогда не случалось.
Гибкая и стройная, Анюта, раскрасневшись как маков цвет, в черном платье и большом белом переднике, выносила с какой-то невзрачной бабой на двор столы, стулья, ковры, дорожки… А в доме мели, мыли полы, чистили обои, протирали шкафы и наводили всякую чистоту две приглашенные девицы.
– Анна Никитична! Послезавтра, говорит Швец, у нас бал будет? – спросил я Анюту.
Она окинула меня дружески-доверчивым взглядом, причем в глазах ее заблестели искорки скромной и неподдельной радости…
– Будем танцевать! Я с Вами… – Она исподлобья, как-то особенно приятно улыбнулась мне, как мать улыбается взрослому ребенку.
– Только мазурку и простую польку я умею. Кадриль путаю!
– Ничего! Мы вас выучим…
В лице ее промелькнула тень легкой снисходительности, прикрытая веселым выражением…
Я не спал целую ночь. Еще бы! Наша красавица Анюта будет танцевать не с кем-нибудь, а со мной! Сумею ли я хорошо провести танцы? Совсем мало учился я танцевальному искусству!
С утра на Троицу Федоров отправился в церковь. Он был большой богомол. Швец исчез неизвестно куда.
От нечего делать и чтобы скоротать время я принялся твердить уроки. Меня сильно донимала хронология. Надо было знать наизусть всех царей, начиная с Рюрика, Синеуса и Трувора и кончая Александром II. Надо было безошибочно отвечать: кто когда родился, сколько времени царствовал и когда отправился туда, откуда нет возврата… Эта адская работа страшно надоедала, притупляла мозг, ожесточала и наполняла всего меня негодованием: они жили, царствовали, роскошничали, делали, что вздумалось, иногда безобразничали, а ты делай им дурацкие поминки, да еще по числам и годам…
– И на что, для какого ляда нам нужно знать это? Забивают головы!
Уставши от повторения хронологической тарабарщины, я взял Некрасова и отправился в сад. Ходил долго по дорожкам, потом сел на скамейку и начал перелистывать книгу. Нашел «У подъезда».
