Неловко было объявить себя обжорой. Залесская едва заметно улыбнулась полудетской улыбкой.
Мы разговорились о школьных делах, наших учителях и науках. У них преподавали французский и немецкий языки, а у нас один латинский, да и то для целей геодезии и геометрии.
Пока мы перекидывались словами, на пороге дома появилась высокая фигура Ходоровича. Одет он был в дешевый черный костюм и высокие сапоги.
Отвесив хозяйке и знакомым по поклону, он уселся около Швеца и повел с ним о чем-то разговор.
Швец схватил стакан и принес ему чаю. Стакан он выпил, но от другого отказался.
Заиграла музыка. Начался вальс.
В первой паре пошел фельдфебель Иванов с нашей хозяйкой. Вторым подхватило Швеца с Надеждой Чиж. Один из унтер-офицеров пригласил Залесскую. Ходорович «по-рыцарски» поклонился Анюте… По вспыхнувшему лицу ее пробежали как бы отблески молнии, ее повело, как бересту на огне, лицо сделалось строгим и руки дрогнули раз-другой, но тут же она сладила с собой и с потупленным взором, как бы нехотя, подала ему руку.
Иванов носился с нашей хозяйкой как петух с курицей: бил невпопад каблуками, без толку поднимал, как говорится, «вихри» и, по-видимому, не умел вовсе вальсировать.
Швец шел «вольно» и только с разлету, на поворотах, да и то изредка, ударял в пол каблуком, но так, что посуда звенела на столе и многие невольно вздрагивали. Зато Надежда Чиж порхала так легко, с такой изумительной изящной грацией, с таким шиком, что невольно приковывала к себе все взоры.
Вера Залесская носилась со своим кавалером безинтересно. Ходорович был умелый танцор и скользил по полу легко и свободно.
Вальс кончили.
Иванов победоносно осматривался кругом и утирал платком пот с лица.
Музыканты заиграли польку-мазурку. Я ринулся было пригласить Анюту, но Швец остановил меня:
– Ты куда?
– Анюту… – начал было я.
– Бери Залесскую, чумичка!
– Но, – подумал я, – Анюта сама обещала, а тут бери Залесскую. Я поклонился Залесской. Она улыбнулась тонкой, доброй и кроткой улыбкой и чуть-чуть наклонила голову. Мы первые пустились откалывать «мазура». Выходило, должно быть, недурно, потому что кругом слышался одобрительный шепот.
Но на сцену выступили еще пары. Швец с Надеждой и Ходорович с Анютой. Они совсем затмили нас с Залесской. Мы сами были очарованы искусством их танцев.
– Эх, эх! Старая Польша загуляла, – шепнул я Залесской.
Она сверкнула глазами и гордо подняла голову. Наконец, и мазурка была кончена, вызвав гром аплодисментов.
– Это уж именно как у нас в Польше, – воскликнула хозяйка и глаза ее сверкали.
Швец шмыгнул за ковер к музыкантам и что-то шепнул им.
Раздались звуки запорожского казачка. Все встрепенулись.
Швец, взявшись обеими руками в бока, начал медленно двигать ногами.
– Сеня, – крикнул он Ходоровичу, – а ну-ка помоги!
Ой так чини, як я чину
Люби жинку, або чию…
Ту-ту-ту, ту-ту-ту!
– подзадоривал Швец, припевая.
Ходорович не заставил себя ждать…
Як била я молодою преподобницею,
Повисила хуртучинку пид виконницею!
Ту-ту-ту, ту-ту-ту!
– «наяривал» Швец.
– Тут уж не Польша, а шумит сама великая мати-Украина, – с неподдельным восхищением крикнул Иванов. Он, кажется, был хохол…
А танцоры расходились и расходились… Не только пол, дрожала мебель, вздрагивали стены дома от их каблуков. Уж они дробно-дробно выбивали каблуками, приседали до полу и потом, всхватываясь, чуть ли не летели по воздуху.
И гу! Загнул батько дугу,
Мати тянет за супоню…
Ту-ту-ту, ту-ту-ту!
Два голоса сливались в один. Все смотрели в оцепенении на танцоров.
– Черт возьми! Вот как танцевать надо, – продолжал кричать Иванов, – молодцы запорожцы! Придумали же танец!..
Он принял суровый воинственный вид.
Наконец, танцоры сделали самые трудные «выкрутасы» и кончили танец, тяжело дыша.
Загремели аплодисменты. Кто-то закричал «ура». Иванов бросился целовать Швеца:
– Распотешил ты нас, брат, ай, молодчина!
Даже у церковного старосты потекли слюнки. Он как-то раскис и медленно переступал с ноги на ногу.
Мадам Семашко улыбалась, но сдержанно и заметно снисходительно. По-видимому, она чувствовала себя польской патриоткой и ей неудобно было восхищаться танцами «дикого народа», как обыкновенно поляки называли запорожских казаков.
Надежда, Вера и Анюта, усевшись в уголке, вели оживленную беседу и смеялись.
Музыка заиграла кадриль. Зал был большой и почти все мы приняли участие в танце.
После кадрили опять началось чаепитие. К чаю подали большой пирог с вареньем и разный «десерт». Солдатам с церковным старостой поставили водку и закуску.
За чаем я подсел к Ходоровичу и начал просить его прочитать что-либо из Некрасова. Он долго отнекивался, скорее, не был расположен к чтению, или по другим соображениям не соглашался. На помощь мне пришел Швец.
– Семен Иваныч, – обратился он к Ходоровичу, – уважь малого… Он раз где-то слышал твое чтение и теперь бредит этим.
– А Некрасов у вас есть? – вдруг окинул меня своим орлиным взором Ходорович.
– Есть, есть, как же, как же! – сорвавшись с места, я, должно быть, быстрее зайца бросился к себе на квартиру, и через две-три минуты Некрасов был в руках у Ходоровича.
С трех приемов он нашел «У подъезда», кашлянул и чтение началось…
Первый раз в жизни я услышал язык искусства. Да-да! Язык муз свойственен особому дарованию и силе вдохновения!..
Подвыпивший церковный староста совсем раскис и слегка потряхивал головой, как бы отгоняя надоевших насекомых. Солдаты сперва пробовали улыбаться, а потом у них вытянулись лица и неподвижные взоры, словно окаменелые, уставились куда-то в пол. Ярче небесных звезд сверкали глаза Анюты, и лицо ее пылало. Она вздрагивала и трепетала…
Залесская впилась глазами в чтеца и, казалось, ловила звуки и отзвуки этих звуков. Чиж, закинув свою красивую голову на спинку стула, закрыла глаза, вздрагивая изредка ресницами… Угрюмо и хмуро глядел в пол Швец, изредка постукивая ногою, как бы отбивая такт.
…И пошли они солнцем палимые…
Меня затрясло как в лихорадке, и сами собой закапали слезы.
– Что это? Голос чтеца? Человеческая речь? Стихи? Да нет же! Тот самый дух, который когда-то зарождал в сердце поэта эти звуки скорби, переливал эти самые звуки в другие сердца, возрождая в них общечеловеческое: совесть, любовь к жизни и свет разума…
Ходорович кончил чтение, но еще с минуту царило безмолвие…
Заговорила недовольным тоном Мегера:
– Ишь, читальщик явился! Люди веселиться собрались, а он смуту на всех навел!
Пропала иллюзия! Я чувствовал в себе страшную силу негодования.
Хихикнул церковный староста, засмеялись злорадно солдаты, Анюта торопливо вышла, Швец свистнул довольно
