и все равно — ничего. Кроме одного.
— Тебе двадцать шесть.
— Я польщен, что ты помнишь.
— На десять лет старше ее.
— Какая наблюдательность, — сказал Эш.
— Это противозаконно. И аморально.
Эш всплеснул руками.
— Я трахал тебя, пока ты истекал кровью от двух пулевых ранений, Эмбри. Я далекий от нравственных норм человек.
Я посмотрел на Эша, качая головой.
— Ты человек с самыми высокими моральными ценностями, которого я знаю. Бессмыслица какая-то.
— Да, — сказал он, глядя на свои руки. — Это не поддается логике. И все же…
Моя ревность, мое раздражение от того, что он — ради всего святого! — развлекался с подростком, подпитывали мое любопытство. Мне необходимы детали.
— Как? Когда?
— Прошлым летом в Лондоне. До Каледонии. Мерлин взял меня на вечеринку — Он улыбнулся сам себе, поддавшись воспоминаниям. — Когда я вошел, она стояла на коленях и пыталась собрать осколки фужера, который в истерике швырнула на пол ее кузина. Ее волосы переливались как… — Эш подыскивал нужные слова, — вода, если бы вода могла быть белым золотом.
Я практически увидел наяву эту сцену. Молодая девушка стоит на коленях среди битого стекла, Эш в униформе, а снаружи английская луна серебрит тучи на небе.
— Она заметила, что я мало сплю — думаю, она вообще многое замечает — и я помог ей убрать стекло. А потом… — большим пальцем он коснулся нижней губы.
— Ты поцеловал ее.
— Это был ее первый поцелуй, — сказал он. — Не уверен, что раньше дарил кому-то первый поцелуй. Но целовать ее, — он посмотрел мне прямо в глаза, — было все равно, что целовать тебя. Вы во многих отношениях разные, но в главных вещах — похожи; мне это показалось правильным.
Я не ожидал такого. Сглотнув, я почувствовал, как мои глаза зажгло по какой-то неизвестной причине.
— Но я ушел, не взяв ничего, кроме поцелуя. С тех пор она пишет мне письма, хотя сегодня я получил первое письмо за полгода. — Вымученная улыбка. — Полагаю, ее влюбленность угасает.
— Но не твоя.
— А моя — нет, — подтвердил Эш.
Я чувствовал себя безмерно расстроенным. И так ревновал.
— Почему нет? Почему ты просто не можешь быть счастливым… — Я замер, но было слишком поздно. Эш понял, что я собирался сказать.
— С тобой? — тихо спросил он, и я не мог понять: его голос звучит так мягко от злости или от любви. У него они часто шли бок о бок.
Эш встал и обогнул стол, проверяя, заперта ли дверь кабинета, а затем сел передо мной на корточки, всматриваясь в лицо.
— Я счастлив только с тобой, Маленький принц. Пойми, когда я встретил ее, мы с тобой не виделись уже более трех лет, и я думал, что никогда не увижу тебя снова. Я встретил человека, с которым почувствовал — пусть всего на час — то, что всегда чувствую с тобой. Я дорожу этим часом, потому что лишь второй раз в жизни испытываю подобное чувство, и сомневаюсь, что таким, как я, позволено нечто большее.
— Эш…
— Возможно я тороплюсь, называя это любовью, но я ничего не могу с собой поделать, Эмбри. — Он вздохнул, поднялся и посмотрел на меня сверху вниз. — Знаю, тебе не нравится, когда я что-то обещаю, но все равно даю слово: пока трахаю тебя, ты будешь единственным, с кем я трахаюсь.
Его грубое обещание моногамии мне польстило и мои щеки мгновенно покраснели, однако мой пыл немного поугас, когда он продолжил:
— Но в моем сердце всегда будет место для этого, Эмбри. Я сохраню в нем воспоминание о часе в Лондоне. Если бы ты и я… — Эш закрыл глаза, его дыхание сбилось, а на щеке дернулся мускул. Я наблюдал, как он восстанавливает контроль. — Если бы наши отношения сложились иначе, я бы отдал тебе все: и этот лондонский час и многое другое. Но ты с самого начала честно установил, что можешь мне дать и что не можешь, поэтому я тоже честно говорю тебе, что хочу оставить это воспоминание себе.
Я знал, что мог бы возразить. Я мог сказать Эшу, что мне плевать на честность, я хотел, чтобы он сжег эти распечатки писем, хотел, чтобы его сердце и мысли принадлежали лишь мне. И он бы сделал это. Но я отчетливо осознавал, насколько несправедливо просить его отказываться хотя бы от одного воспоминания, когда я не собирался отказываться ни от одной части своей жизни — или лжи, в которую он поверил.
— Ладно, — сказал я.
— Хочешь узнать ее имя? — спросил он.
— Нет.
— Отлично.
— Прекрасно.
Эш обхватил пальцами пряжку ремня и начал медленно его расстегивать.
— Тогда покажи мне, насколько это прекрасно, — сказал он.
Что я и сделал.
* * *
Прошло два с половиной года с тех пор, как я узнал об одержимости Эша девушкой со струящимися волосами, и ситуация начала выходить из-под контроля. Эш — когда-то так умело придерживающийся нашей договоренности и сочетающий солдатское братство с тайным трахом, — начал ускользать. Он гладил меня по волосам, пока я засыпал. Откладывал для меня Скиттлс из своих сухпайков. Он говорил, что отвезет меня домой в Канзас и познакомит со своими матерью и сестрой.
Мы оба начали — осторожно, едва заметно — говорить о планах на будущее. О местах, которые посетим, о том, какие квартиры нам нравятся, а какие — нет, и о том, хотели бы мы детей. Все звучало достаточно невинно: «Ты хочешь детей?» — оба отвечали «Да»; «Хотел бы жить за городом?» — он да, а я нет; «Чем займешься, когда все это закончится?» — никто из нас не знал.
Мы ходили вокруг да около, задавая друг другу вопросы, и только. Его чуткости и издевательствам во время оргазмов было невозможно противостоять; да и какой человек сможет устоять перед влюблённым в него капитаном Максеном Эшли Колчестером?
Серьезно? Кто бы смог?
И поздно ночью, после того как я лежал в синяках, укусах и жесткого траха, мы говорили о войне. Иногда это случалось в моей комнате на базе, иногда — на скудных морозах форпоста или в патруле, когда остальные солдаты спали, но это всегда происходило ночью, всегда в темноте, когда наши взгляды были устремлены в потолок или в небо. Мы говорили о том, в каких ситуациях поступили бы лучше или иначе, о том, когда бы сделали то же самое, если бы были на месте Конгресса, президента, НАТО или ООН.
Не знаю, почему я тогда так подталкивал его пойти в политику. Отчасти потому, что сам собирался стать
