политиком, а, как известно, несчастье любит компанию — точно так же, как супружеские пары подстрекают неженатых людей сыграть свадьбу. Но по большей части это произошло потому, что для столь нравственного, умного и обаятельного человека казалось пустой тратой времени не заниматься политикой. Очевидно, что он был рожден для этого, сформирован и отформован для этого, и мысль об Эше, просиживающем штаны в страховой конторе или преподающем управление в средней школе, вызывала у меня желание биться головой о стену.
— Может, я просто буду служить в армии, — часто говорил Эш, когда я рассказывал о том, чем мы можем заняться после войны.
— Не будешь, — обещал я ему. — Ты слишком любишь все исправлять.
Он усмехнулся, и я перекатился на него сверху, пробормотав: «Меня же ты исправил». На этом разговор был окончен, а я позволял ему исправлять меня снова и снова.
И, как ни странно, я чувствовал себя комфортно в частичке его сердца, в котором хранились воспоминания о ком-то еще. Его одержимость этими письмами не ослабевала, и я бесчисленное количество раз видел, как он выходил из душа с раскрасневшимися щеками и полуприкрытыми веками. Я понял, что таким образом он нашел способ провести границу между двумя мирами — в которых он одновременно жил — словно самостоятельно заботясь о своей похоти, тем самым не предавал меня. И однажды, всего один раз, когда нам дали недельный отпуск, и мы напились в Берлине, я наклонился к нему в баре отеля и прошептал:
— Хочу притвориться, что я — это она.
Его глаза вспыхнули, несколько долгих секунд Эш всматривался в мое лицо. Но мы оба были пьяны, глупы и полны невысказанных чувств, поэтому он повел меня в свой номер.
Воспоминания о том, что он сделал со мной той ночью, до сих пор ранят душу.
Я даже находил что-то привлекательное в этой ревности, причиняющей боль, ведь это было не из-за моей лжи или наших тайных отношений. Намного проще было лежать в постели и изнывать от ревности к неизвестной девушке-подростку, находящейся на другом конце континента, чем думать о том, как я подвергаю опасности нашу с Эшем карьеру, как я отказываю нам в том, чего мы оба хотели на самом деле.
Потому что даже когда мы спокойно принимали наши отношения наедине, на публике оба вели себя как образцовые мужчины. Мы внимательно относились к своим должностям, к тому, как общались с другими солдатами. У меня вошло в привычку ходить на множество фальшивых свиданий, дома на всех мероприятиях я появлялся с женщинами, и при любой возможности тусовался с кучей жаждущих молоденьких студенток. На первый взгляд все было в порядке. Даже более чем, все было хорошо. По крайней мере, настолько хорошо, насколько это возможно в условиях безвыигрышной войны и плохой еды.
Так было до того дня, когда Эш зашел ко мне в комнату и сказал:
— Меня повысили.
Откинувшись на спинку кровати, я в триллионный раз перечитывал «Возвращение в Брайдсхед» (с тех пор, как много лет назад Эш сравнил меня с Себастьяном Флайтом), поэтому не сразу осознал всю важность его слов.
И потом я понял.
— До звания майора, если тебе интересно, — равнодушно пояснил Эш, когда я сел.
— Тебя отправят в командное училище, — сказал я, подумав. И запаниковал. — На сколько?
— Десять месяцев. — Выражение его лица изменилось, черты лица немного смягчились. — Домой, в Канзас. База в Форт-Ливенуорт.
«Но мой дом там, где ты», — хотелось мне сказать. Но я промолчал. Потому что слышал голос Мерлина так же отчетливо, как свой собственный. Голос, твердивший о жертве. Все это время он прятался — до этого момента.
— Рад за тебя, — выдавил я. — Поздравляю. Из тебя получится отличный майор.
Эш вздохнул и сел на край моей кровати.
— Полагаю, что откажусь. Я хочу остаться здесь. Сражаться здесь. Уйти сейчас было бы проявлением безответственности.
— Эш, ты же не серьезно! Подумай, сколько хорошего ты сможешь сделать в звании майора.
Он лишь взглянул на меня, а я уже каким-то образом понял, что он собирается сказать дальше.
— Эмбри…
— Не смей. — Слова прозвучали надрывно. — Я серьезно. Не надо.
Он все равно это сказал.
— Прошло почти три года. Я люблю тебя на протяжении семи лет. Если мы уйдем в отставку после окончания войны, ничто не помешает нам быть вместе.
Я посмотрел на старую книгу в мягкой обложке, потрепанную, с волнистыми страницами. Эш всегда подкалывал меня, за то что я читаю в душе, но я нашел ее в книжном магазине в Портленде и утверждал, что книга изначально была в таком состоянии. Джереми Айронс и Энтони Эндрюс с их моложавыми лицами и в щегольской одежде смотрели на меня с обложки. Энтони Эндрюс крепко сжимал плюшевого мишку Себастьяна.
Эш положил руку на обложку.
— Ты не умрешь одиноким пьянчугой, если ты об этом.
— Я думал о том, что даже Ивлин Во знал, что лучшие моменты не вечны. Ничто не вечно, и все такое.
— Не та книга, маленький принц.
Я вытащил книгу из-под руки Эша и швырнул ее на столик. Я не мог говорить с ним об этом. Не мог смотреть ему в лицо и лгать, не сегодня вечером. Если бы он на меня надавил, я бы сдался и рассказал ему все: что хотел его на всю оставшуюся жизнь, хотел белый забор вокруг дома, и даже переехал бы ради него в деревню.
— Мне нужно выспаться, — сказал я, выключая дешевую прикроватную лампу.
Эш встал.
— Разговор еще не окончен, — сказал он мне и ушел.
Засыпая, я лелеял надежду, что это не так.
* * *
Прошло несколько дней. В военных действиях наступило краткое затишье, которое полностью соответствовало погодным условиям — было не солнечно и не пасмурно, не слишком холодно, но и не очень жарко — уныло-серое лоно, лишенное чего-либо интересного и примечательного. Для одних это был долгожданный перерыв. Для других — невыносимая скука после кайфа от непрекращающихся боев.
Поэтому когда Эш пригласил меня прогуляться по долине, я предположил, что ему скучно, и он отчаянно нуждается в глотке свежего воздуха, вместо того, чтобы изучать карты и е-мейлы в своем офисе.
Мы отправились на прогулку, из соображений безопасности прихватив с собой оружие. Туман уже рассеялся, его сбило волной летнего дождя, хлынувшего с тяжелых туч. Редкие солнечные лучи пронзали облака, посылая золотые полоски света по насыщенно-зеленой долине, отчего небо казалось еще темнее. Несмотря на это, мое сердце трепетало при виде суровой красоты Шотландского нагорья,
