удастся ли пережить заключение в концлагере, — черта оседлости после освобождения и негласный надзор всю жизнь, жизнь на положении опального царя Иосифа. Все разрушилось! И особенно тяжко становилось в день получения писем от семьи и родственников. Снова и снова воскресают в памяти непрерывным потоком светлые, радостные годы жизни в прошлом. Они ярким пламенем жгли душу — это прошлое теперь было моей отрадной действительностью в настоящем.
Все мечты и грезы юности, все верования зрелых лет в лучшую жизнь на Земле человека и общества — исчезли на многие годы как мираж, утопия. Изменились формы, кое-что сделано новое, но основа основ, неравенство в хлебах, остались те же, что и при царях Романовых: господство меньшинства над большинством, господство чиновников-тунеядцев и рабство трудовиков. У этих марксидов меньшинства лучшая доля жизни, чем у большинства трудящихся.
И для чего же надо было большинству «огород городить» — мечтать и создавать для себя и соседа лучшую долю жизни, когда плодами большинства живут тунеядцы-чиновники от марксидов.
Началась долгая полоса концлагерной жизни. В бесконечные зимние вечера сижу у себя в комнате-кабинке барака лазарета и предаюсь размышлениям о всякой всячине, о том, как надо было жить, мыслить. Критически разбираю трагедию своей жизни, других, окружающих собратий по заключению, то, что было, то, что есть, и что будет впереди. А тут ежедневно умирающие больные, напоминающие о бренности жизни, об истреблении одних людей другими людьми — подвластных — властью тюрем, концлагерей и просто уничтожением. Ведь есть уже теперь человеческие общества, где Фомы Неверующие не считаются преступниками и их верования — преступлениями.
Все это так, но факт остается фактом: размышляй, не размышляй, а десять лет и черта оседлости. Начальствовала над нами, врачами, и лазаретом некто Кожевникова, весьма истеричная особа. Она систематически по очереди, без всякой обоснованной причины нападала то на одного, то на другого врача. Когда грызла врача Янавичуса, то мы знали, что через две-три недели будет грызть следующего, очередного. В дальнейшем к этим ее фокусам привыкли и серьезного значения не придавали, но все же это нас волновало: любого из нас самовластно могла снять с врачебной работы в лазарете и отправить на колонну на общие земляные работы. Жаловаться на незаконные действия начальства — это значило весь срок быть на общих земляных работах с десятичасовым рабочим днем зимой и двенадцатичасовым — летом. Редко кто мог вынести такой режим десять лет и остаться живым.
Каждый врач в своих бараках имел около ста больных. Работа начиналась с восьми часов утра — обход и назначения до двух часов дня. Перерыв на обед, и с четырех до восьми вечерний обход, ужин, и в десять вечера отбой на сон. Кроме этого, дежурный врач вел прием и распределение по баракам поступающих в лазарет больных с колонн. В каждом бараке по одному-два фельдшера, четыре санитара. Большинство фельдшеров и санитаров подготовлялись самими врачами из числа более грамотных осужденных по пятьдесят восьмой.
Почти вся медицинская лечебная и профилактическая работа в лагере проводилась заключенным медперсоналом, [в отношении] как арестантов, так и всего вольнонаемного режимно-хозяйственного аппарата и их семей. Вследствие этого медицинские работники — врачи и фельдшеры — до некоторой степени находились на привилегированном положении. Каждый врач имел дневального из числа выздоравливающих больных. Кроме работы в лазарете врачи периодически, один раз в три месяца по пропускам или с конвоем посылались на колонны концлагеря для комиссовки с лагерным начальством по установлению категории труда заключенных, в соответствии [с] которой определялась норма выработки, а следовательно, и норма питания.
Здания лазаретов и бесчисленных колонн полуподвального типа, крыша над зданиями является и потолком, стены бревенчатые или засыпные. День и ночь топятся железные печи-«буржуйки»[156] или приспособленные железные бочки. Больные лежали на набитых стружками матрацах, подушках, у большинства имелись простыни, одеяла. Питание трехразовое, достаточное по калорийности. А поскольку в массе преобладали больные авитаминозами, то во всех лазаретах и концлагерных колоннах готовили хвойный настой, проращивали горох, рожь и давали порциями больным и здоровым.
Но в тяжелых климатических условиях Заполярья питание и обмундирование явно были недостаточными, и заключенные заболевали авитаминозами и просто истощением, почему тридцать — тридцать пять процентов заключенных в Печорском концлагере не могли выходить на работу на постройку железной дороги. Мне много раз приходилось видеть во время комиссовок на колоннах заключенных, проработавших на общих работах десять лет, крепких по телосложению, ничем не болевших, которые к сорока годам становились настолько состарившимися, что им можно было на вид дать шестьдесят-семьдесят лет.
Особенно тяжело было первые год-другой: острая гнетущая день и ночь тоска тяжелая, безысходная от сознания десятилетнего срока в неволе, а следовательно, и невозможности видеть семью, родных и товарищей, от сознания возможности умереть здесь от болезни или просто быть уничтоженным при некоторых неблагоприятных обстоятельствах, и от сознания, что по выходе отсюда придется жить и работать в условиях черты оседлости, под негласным и гласным надзором опричников царя Иосифа, которые в любой день и ночь могут прийти, арестовать и уничтожить.
Тяжелы мысли и думы в настоящем, безотрадны в будущем. Днем во время работы с больными, общения с медработниками эти мысли несколько рассеиваются, но с наступлением предвечернего времени, когда все работы закончены, я уходил в уединенное место за угол барака и погружался в свои невеселые печальные думы. Мысли вереницей неслись туда, в Россию, к семье и родным, к годам далекого, но близкого детства, юности и зрелых лет. Теперь жизнь в прошлом казалась мне счастьем. Больно сжималось сердце, безмерно страдала душа, и часто порой в этот час невольные слезы текли по лицу. И нет, и не может никто взвесить на весах или измерить страдание и горе человека и общества и всего человечества. И если б были изобретены такие весы, то содрогнулись бы все люди и уничтожили причины, порождающие горе и страдания каждого человека и всего земного общества. Только тогда исчезнут в хлебах и труде господа и рабы, господствующие и подчиненные, живущие одни за счет других в сытости и довольстве, а следовательно строящие счастье свое на несчастье других, когда исчезнут богословы царей и партий всех цветов, жадных до власти, только тогда человек станет Человеком с большой буквы.
Но когда это произойдет, в каком столетье — ответа нет; разрешат
