«Загнать насмерть старость» – ключевая формулировка, отчасти имеющая характер оксюморона: то ли избавиться от старости, преодолеть ее, то ли без остатка и с полным напряжением и самоотдачей израсходовать остаток жизненных сил. Борения наймановского героя, как водится, протекают без свидетелей, наедине. Усилия прилагаются в отсутствие прямого оппонента, они, как уже говорилось, невынужденны и безошибочны. Если невозможно иное, необходимо не просто принять предписанное, но стать его вдумчивым свидетелем и соавтором, даже если впереди не брезжит свет и надежда.
Быть под знаком, под дланью, под властьюнезнакомца, который одинучит жизни как хрупкому счастью,но велит себя звать господин, –
о, я за! Я-то за! Да и кто жепротив?.. Кроме него одного –в истонченной носящего кожезолотое мое вещество.
Рад служить – но плениться нельзя имдо конца как возлюбленным. Раджизнь отдать ему, но не хозяиней, а раб я. Так может ли раб?
Грош цена мне – но что ж с недоверьяначинать и, вспоров в Рождество,выпускать из подушек, как перья,неземное мое существо?
В стихах Наймана на первом плане не открытия, не приращения смысла, а новые обоснования неизбежного, бесконечные отделочные работы, направленные на то, чтобы раз навсегда определить и закрепить в слове статус всех окружающих предметов. Прилаженными друг к другу в итоге оказываются все звуки, запахи и буквы; мир, не утрачивая трагической обреченности, обретает если не предельную осмысленность, то «сплошность», «сквозность» – не знаю, точно ли отражают сказанное эти не слишком внятные окказионализмы.
Где в слове дух? Где, то есть, ужас в ужасе?А я скажу! Он в эс и жэ и у.Их, этих трех, кто сколько бы ни тужился,ужасней не найти. Я так скажу:
дух слова – буква. Сумма букв. Ни менее,ни более. Покой и пропасть в оне то что бездна а. Все дело в пениипо буквам, по крючкам – я вот за что!..
Стихотворения Анатолия Наймана нередко начинаются с момента пробуждения у героя сознания, особого умения видеть, которое приходит ранним утром либо на закате. Чем спокойнее человек рассказывает о своих ощущениях, тем лучше понимаешь, что у него нет другого выхода, кроме этого неспешного рассказа. Этот только что очнувшийся от навязчивой слепоты человек готов ко всему, даже к тому, что никто его не услышит. И оттого с годами голос его все слышней и слышней.
Библиография
Ритм руки. М.: Вагриус, 2000. 128 с.
Песочные часы // Октябрь. 2000. № 1
Жизнь, убегая // Новый мир. 2000. № 4.
Кратер // Октябрь. 2001. № 1.
Львы и гимнасты // Новый мир. 2001. № 3.
Блеск на ноже // Октябрь. 2002. № 1.
Софья. М.: ОГИ, 2002. 24 с.
Прячась в свою же тень // Новый мир. 2002. № 3.
Фисгармония // Новый мир. 2003. № 1.
Поминки по веку // Новый мир. 2004. № 1.
Каллиграфия и кляксы // Октябрь. 2004. № 1.
Деревенский философ // Октябрь. 2005. № 1.
Свой мир: Три стихотворения // Интерпоэзия. 2005. № 2.
Свой мир // Новый мир. 2005. № 4.
Ахеронтия Атропос // Новый мир. 2006. № 5.
С грустью, с грубостью // Октябрь. 2006. № 9.
Три стихотворения // Вестник Европы. 2006. № 18.
Бумажный планер // Новый мир. 2007. № 5.
Вот ты, вот я // Октябрь. 2007. № 6.
Слова в узелке // Новый мир. 2008. № 3.
Слюна и перышки // Знамя. 2008. № 4.
Стихи // Звезда. 2009. № 3.
Тсс и тшш // Новый мир. 2009. № 3.
Так вышло // Новый мир. 2010. № 4.
The city // Октябрь. 2010. № 8.
Стратфорд-на-Эвоне, улица, вброд… // Октябрь. 2010. № 10.
Из дыр хэнд-секонда // Новый мир. 2011. № 5.
Незваные и избранные. М.: Книжный клуб 36’6, 2012. 450 с.
Олеся Николаева
или
«Тайный смысл невольных совпадений…»
В начале и в зените своей литературной судьбы Олеся Николаева – поэт не просто удачливый, можно даже сказать – счастливый. Несколько раз – как в результате непреложных исторических обстоятельств, так и благодаря широте стилистического диапазона, – ей удавалось вовремя отойти в сторонку от вынужденно общепринятого либо модного культового мейнстрима, избежать подверстывания под рубрику, включения в обойму, причисления к «направлению». Прежде всего, Николаевой не пришлось побывать в роли «советского» подцензурного поэта, вечно стоящего в живой очереди на право издать очередной сборник, ведущего позиционную войну с редакторами и редакциями, а заодно – и с собственным «внутренним цензором». Слишком уж далека была «тематика и проблематика» ее стихов от общепринятого канона советской поэзии, мобилизованной и призванной быть «жизнеутверждающей», обращенной к «социальной проблематике» и т. д. Однако Николаева не успела (и не пожелала) стать одним из неподцензурных поэтов, печатающихся в самиздатских журналах, выступающих на домашних вечерах, борющихся с «тоталитарным режимом» в политике и литературе.
Успешно пройдя мимо почти всеобъемлющей антитезы между признанными «мастерами поэтического слова» и неподцензурными поэтами-борцами, чьи тексты в перестроечные годы были заново открыты широким читателем в качестве «возвращенной литературы», Олеся Николаева оказалась наедине со своей собственной, внутренней стилистической развилкой – между «женским» бытовым стихописанием и интонацией проповедника, говорящего притчами, приводящего назидательные примеры, всегда держащего в поле зрения четвертое, метафизическое измерение вещей и событий.
До поры до времени обозначенная развилка не становилась распутьем, более того, обе составляющие (свободная сосредоточенность на земном, на «девичьем» и поиски совершенного и идеального) дополняли друг друга, взаимно гарантировали подлинность.
Но больше всех прости меня, больной,прости, калечный, и прости, убогий,за то, что рьян и крут румянец мой,высок мой рост,неутомимы ноги…
Ощущение «вины» перед увечными и несчастными, вызванное собственным цветущим здоровьем, является подлинным именно потому, что обе – часто почти не совместимые – эмоции плодотворно сосуществуют. Упоение своей молодой силой не застит сочувствия к тому, кто ею не обладает. И наоборот, ценность сопереживания ближнему не отрицает внимания к себе самому, к свободной радости, говоря словами Мандельштама, «дышать и жить». Легко представить иные – гораздо менее привлекательные и плодотворные варианты сочетания обоих начал. Аскетичное самоотвержение легко может перечеркнуть саму возможность пристального внимания к земным радостям. И наоборот, прямолинейное и подчеркнутое обращение к «характерам и обстоятельствам» повседневной жизни вполне способно обусловить стойкую аллергию ко всякой «метафизике», принимаемой за ханжество и общее место.
До поры до времени Олесе Николаевой удавалось совмещать крайности, подсвечивать благоговение перед полнотой земной жизни повинной оглядкой на «жизнь вечную»:
Надо, надо ли трудитьсяи мозолью натиратьхолм, и дерево, и птицу,луг и леса благодать?Ничего не надо делать!Смертью все чревато там,где запрятан действа демон:«Мне отмщенье – аз воздам».
В российскую эпоху смены времен Олеся Николаева нередко работала на границах стихотворчества как такового, порою оказывалась на территории притчевого, учительного слова. В новом столетии поэт все чаще заточает себя в строгие рамки назидательной риторики, что неизбежно приводит к сужению голосового диапазона, во многих случаях – к предсказуемости лирической логики. Во многих стихотворениях раз за разом возникает довольно жесткое противопоставление бытового заблуждения, сопряженного с сомнением, утратой свободы, неверием и несчастьем, и, с другой стороны, напряженного внимания к вечному и праведному, дарующему подлинную свободу смирения и откровения. Жизненные ситуации нередко подлежат заранее заданным оценкам, при этом композиция стихотворений строится по двухчастной схеме: ты (он, она) думал (думала), что жизнь такова («низка», «проста», «несчастлива», «неправедна»), а на самом деле – в конце выставляются все соответствующие обозначенным особенностям «высокие» альтернативы:
Этого Алешеньку я знала великолепно. Онкогда-то прекрасно рисовал клоунов:у каждого – попугай и собака…А потом – вырос, сделался коммерсантом,сбежал за кордон,там обанкротился и застрелился в Монако.‹…›Ничего не осталось! Никто не видел тот край,куда они ухнули…И лишь с улыбкой широкойна ватмане ветхом клоун, собака и попугайклянутся, что – ни при чем, ни с какого бока!
Высшая справедливость настигает не только коммерсантов и депутатов, но и литераторов:
Он исписался. Он теперь в жюри,в комиссиях по премиям и грантами в комитетах, – заперт изнутринаедине с инсультником-талантом.‹…›Чтоб наконец затихла колготнясоперничества, рвенья, окаянстваи стало б всё как до Седьмого дня –без самодеятельности и самозванства.
Подобная довольно-таки однообразная назидательность прямо сопрягается и с «консервативной» поэтикой:
