Иногда в стихотворении попросту нечему разрушаться, поскольку все разгадки известны еще прежде начала разговора о загадках – да, случается и такое:
Воздух хватаю, держусь на плаву,Свой рыбий рот разеваю:«Да, я живой. Я тобою живу,Только тобой прозябаю».
Здесь (стихотворение «Ворон») не спасает даже попытка вернуть исконный (пушкинский) смысл слову «прозябать», которое означает то самое прорастание, оживление, что и в строке про дольнюю лозу. Впрочем, гораздо чаще Переверзин избегает преждевременных разгадок, сохраняет в неприкосновенности первоначальную трехмерность исходного образа.
Не знает, как освободиться,и бьется под моим плащомбесчеловечная синица –в ней центр тяжести смещен.
Собрав оставшиеся силы,прошила ребра до спины,на клюв трахею накрутила,и вышла с левой стороны.
Сложность позиции Переверзина состоит в его одиночестве, осторожном приближении к поэтике разных поэтических направлений и групп. Но известно ведь, что одинокие и нелюдимые, уклонившись от соблазна примкнуть к стихотворному гурту, становятся чересчур похожими на других «поэтов вне группировок». Хочется надеяться, что этого не произойдет. Тем более что у Александра Переверзина есть вещи самобытные и масштабные.
Все вышли из земли, и все в нее войдут.Переступая, ветер проберетсяВ беспозвоночный и глухой уютЕще не набежавшего колодца.Заточенным штыком раскроют глубину,Перерубая кряжистые корни,С рассыпчатого дна увидят вышину,Присядут покурить на свежем дерне.Бросая трижды землю навсегда,Пройдут по кругу взрослые, как дети,И воздух светел, и чиста вода,И всхлипы эти, причитанья эти…Покажется, что пропасть широка,Не хватит скорбной силы хороводу,И только землекопы в три штыкаДоделают привычную работу.А я смотрю на это не дышаИ чувствую, как в тишине гудящейВся жизнь моя, вся легкая душаБоится оказаться настоящей.
Библиография
Голоса // Арион. 2005. № 3.
Коллекция за стеклом // Октябрь. 2006. № 5.
Небо наизнанку // Новый мир. 2006. № 6.
Наша поэтическая антология // Новый берег. 2006. № 12.
Стихотворения // Арион. 2008. № 3.
Документальное кино. М.: Воймега, 2009. 48 с. (Приближение).
Чайник // Новый берег. 2009. № 23.
По компасу наискосок // Сибирские огни. 2011. № 4.
Вера Полозкова
или
«Рифмоплетство – род искупительного вранья…»
Ну надо же в конце-то концов разобраться, что такое известность поэта сегодня, какова она на вкус и цвет, а главное – возможна ли, необходима ли вообще? Предварительный диагноз очевиден: поэт может претендовать на сколько-нибудь «широкую» популярность почти исключительно благодаря обстоятельствам привходящим, не связанным напрямую с материей стиха и смысла. Если вынести за скобки проплаченные аршинные билборды, соборно славящие застольных плясунов и незатейливых рифмователей всех мастей, то в сухом остатке обнаружится обратная пропорциональность между широтой известности и экспертной оценкой. Ясно же, что узок круг дегустаторов, которые могут не просто определить вино как «хорошее», «приятное», но способны без запинки назвать сорт винограда, год снятия урожая и место разлива. Вот и истинные свойства поэтических манер и отдельных текстов поначалу внятны далеко не всем, для этого необходим опыт прочтения и удерживания в памяти многих тысяч текстов, осведомленность о том, что происходило в поэзии в прежние столетия, происходит сегодня. Только по гамбургскому, цеховому счету можно судить о мере достоверной ценности стихов, стихотворений и поэтов. На поверку-то, на Незнайкин взгляд, все стихи выглядят примерно одинаково. Недаром герой Булгакова недоумевает, почему Пушкин удостоился своих лавров, коли писал вполне заурядные стихи, вроде «Буря мглою небо кроет». Итак, зависимость обратная: удостоверить подлинность поэта способны сравнительно немногочисленные эксперты, читательское меньшинство, далеко не всегда готовое перевести свои оценки на язык, понятный и доступный большинству. А «широкая» популярность усваивается сразу большинством, то есть – в обход круга экспертов, а значит, на основании каких-то привходящих, второстепенных параметров. Самый главный из них – медийная известность, которой обладают, например, Вера Полозкова или Дмитрий Быков. Правда, медийность здесь разная, в случае Быкова речь может идти об общественном резонансе некоторых его текстов и проектов, главным образом политико-сатирических, что, кстати, вовсе не мешает серьезности и полновесности стихотворений, не входящих в корпус сочинений фельетонного жанра.
А вот с Верой Полозковой ситуация иная – здесь медийный довесок известности зиждется на устном чтении и пении, на эстрадности и театральности, которые поэзии вроде бы далеко не противопоказаны, но традиционно вызывают скепсис у знатоков.
Увы, при попытке сколько-нибудь полно познакомиться с корпусом сочинений Полозковой подобный скепсис только нарастает. Огромное большинство ее произведений ограничивается узким диапазоном тем, связанных с до-, «во время» и после-любовными отношении неких стандартизированных Я и Ты. Убогость вариантов взаимного (не)счастья влюбленных налицо:
Целуемся хищноИ думаем вещно;Внутри меня личноТы будешь жить вечно;
или:
Без всяких брошенных невзначайЛинялых прощальных фраз:Давай, хороший мой, не скучай,Звони хоть в недельку раз;
или:
– Уходить от него. Динамить.Вся природа ж у них – дрянная.– У меня к нему, знаешь, память –Очень древняя, нутряная.
Ну, собственно, и далее в том же духе. Всякому, кто претендует на сотворение поэзии не только после Аушвица, но хотя бы после Блока и Ахматовой, должно быть внятно, что на фоне и под тяжестью всего написанного за последние лет двести – самыми трудными для поэтического освоения становятся самые простые, первоначальные ситуации вида «я думаю о близком человеке» либо «я любуюсь замечательным пейзажем». Нынче нельзя просто так, как бы с нуля, взять да и начать делиться с внимательным читателем собственными эмоциями по поводу вечера, красивых глаз или отчего дома – со стопроцентной вероятностью на выходе окажутся тексты Дмитрия Александровича Пригова.
Вера Полозкова, несмотря на все обозначенные опасности, рискует и – выигрывает, но, увы, только в глазах среднестатистического потребителя грамотного эстрадного продукта. Конечно, сама Полозкова прекрасно осознает всю узость своего репертуара тем и чувств, тем более на фоне работы признанных мэтров рок-поэзии:
Ну и что, у Борис Борисыча тоже много похожих песен.И от этого он нисколько не потерял.Он не стал от этого пуст и пресен,Но остался важен и интересен,Сколько б сам себя же ни повторял –К счастью, благодарный материал.Есть мотивы, которые не заезжены – но сквозны.Логотип служит узнаваемости конторы.Они, в общем, как подпись, эти самоповторы.Как единый дизайн банкноты для всей казны…
На поверку в стихах Полозковой главенствует прямолинейная авторская эмоция, уж сколько раз в подлинных стихах проблематизированная и возможная только как повод для развития темы, а не гарантия ценности текста. Впрочем, упомянутая в только что процитированном фрагменте, отсылающем к опыту Б. Б. Гребенщикова, песенная допустимость самоповторов вполне имеет право на существование. Читатель подобных стихов (как и слушатель рок-концертов) специально настроен не столько на сложное приобщение к уникальной манере авторского описания эмоции, сколько на узнаваемость самой эмоции, которая в конечном счете совершенно не уникальна, даже универсальна. Предел подобной универсальности – реакция «широкого» читателя и зрителя на произведения низового искусства в широком смысле слова. Именно эта доведенная до банальности повторяемость ситуаций и эмоций делает возможным успех экзотической мыльной оперы: «гляди-ка, ихний бразильский Карлос делает то же и чувствует так же, как Валерка и Сашка из соседнего подъезда».
Вера Полозкова честно делает свое кровное дело, честно его оценивает, понимает, что ее стихи в абсолютном своем большинстве не более чем способ фиксации собственных эмоций:
Рифмоплетство – род искупительного вранья.Так говорят с людьми в состояньи комы.Гладят ладони, даже хохмят, – влекомыДеятельным бессилием. Как и я.
Конечно, порою хочется большего:
Наблюдая, как чем-то броскимМажет выпуклый глаз заря,Я хочу быть немного Бродским –Ни единого слова зря.
Получается редко и не метко, так что на серьезную поэзию все это и вправду похоже лишь немного.
