из-под прикрытия британской артиллерии, и сложил подзорную трубу. – Месье Веллингтон свалял дурака, – повторил он.
Андре Массена начинал военную карьеру простым рядовым в армии Людовика XVI, а теперь он был маршалом Франции, герцогом Риволи, князем Эслингским. Люди называли его «ваше величество», хотя когда-то он был полуголодной портовой крысой в городке близ Ниццы. И глаз у него когда-то было два; один случайно выбил на охоте император. Свою ответственность Наполеон так и не признал, но и маршалу Массена не приходило в голову винить любимого императора, поскольку и титулом, и высоким воинским званием он был обязан Наполеону, который распознал в портовой крысе качества солдата. Благодаря этим качествам Андре Массена прославился в самой империи и внушал страх за ее пределами. Одерживая одну победу за другой, он прошел через Италию, разбил русских у границ Швейцарии и нанес сокрушительное поражение австрийцам при Маренго. Маршал Андре Массена, герцог Риволи, князь Эслингский, не был красавцем, но, видит бог, он умел драться, и потому-то именно ему, пятидесятидвухлетнему, поручили найти выход из бедственного положения, в котором оказались армии императора в Испании и Португалии.
И вот теперь превратившаяся в маршала портовая крыса смотрела, не веря глазам, как расширяется зазор между двумя частями британской армии. В какой-то момент маршал даже дал волю воображению: четыре или пять тысяч идущих походной колонной красномундирников – это ирландские полки, взбунтовавшиеся, как и обещал майор Дюко, перед решающим сражением. Впрочем, Массена никогда не возлагал больших надежд на хитроумные придумки Дюко. К тому же эти девять батальонов шли под своими знаменами, что вряд ли позволили бы себе мятежники. Скорее всего – и это уже походило на чудо, – британцы добровольно приносили себя в жертву, поскольку, будучи отрезаны на южной равнине, они не смогут рассчитывать на чью-либо помощь.
Но вот на виду у Массена неприятельские полки остановились неподалеку от деревни далеко на юге. Если верить карте, деревня называлась Наве-де-Авер и располагалась почти в пяти милях от Фуэнтес-де-Оньоро.
– Уж не пытается ли Веллингтон играть с нами в игры? – обратился Массена к своему адъютанту.
Адъютант не уступал маршалу в мнительности и недоверчивости.
– Может быть, считает, что сумеет разбить нас, играя не по правилам? – предположил он.
– Если так, то утром мы научим его воевать по правилам. Признаться, я ожидал большего от этого англичанина! Завтра вечером, Жан, мы будем иметь его шлюх как своих собственных. У Веллингтона ведь есть шлюхи?
– Не знаю, ваше величество.
– Так узнайте. И позаботьтесь о том, чтобы мне досталась лучшая из них, прежде чем ею попользуется какой-нибудь грязный гренадер, вы меня слышите?
– Да, ваше величество, – сказал адъютант.
Страсть маршала к женщинам была столь же досадной, сколь вдохновляющим был его аппетит к победам, и, похоже, завтрашний день обещал насытить Массена как в одном отношении, так и в другом.
Во второй половине дня стало ясно, что наступать французы не будут. Число постов было удвоено, и по крайней мере три роты в каждом батальоне оставались в боевой готовности, но другим начальство позволило исполнять обязанности более привычные. К вечерней трапезе забили часть пасшегося на плато скота, из Вилар-Формозу доставили хлеб, и каждый солдат получил положенную порцию рома.
Капитан Донахью обратился к майору Тарранту и получил разрешение побывать с двумя десятками солдат на похоронах лорда Кили, проходивших в четырех милях от Фуэнтес-де-Оньоро. Хоган настоял на том, чтобы Шарп тоже отправился туда, да и Харпер выразил желание пойти. Шарп чувствовал себя неуютно в компании Хогана, тем более что ирландец как будто не замечал переживаний стрелка из-за предстоящего расследования.
– Я пригласил Рансимена, – сказал Хоган, когда они шли по пыльной дороге к западу от Вилар-Формозу, – но полковник отказался. Сказал, что не хочет. Бедняга.
– Не в духе? – спросил Шарп.
– Просто раздавлен, – равнодушно ответил Хоган. – Без конца твердит, что ни в чем не виноват. Как будто даже не понимает, что дело вовсе не в этом.
– Но оно действительно не в этом, разве не так? Просто вам выгодно оказать услугу этому треклятому Вальверде.
Хоган покачал головой:
– Я бы с удовольствием закопал Вальверде, и предпочтительно живьем, но еще больше я хочу, чтобы Веллингтон стал главнокомандующим, генералиссимусом.
– И ради этого пожертвуете мной?
– Конечно! Каждый солдат понимает: если хочешь получить главный приз, нужно пожертвовать кем-то ценным. А кроме того, так ли уж важно, отберут у вас офицерский патент или нет? Уйдете из армии, присоединитесь к Терезе и станете знаменитым партизаном – Эль Фузильеро! – Хоган задорно улыбнулся и повернулся к Харперу. – Сержант, вы окажете мне огромную услугу, если позволите поговорить с капитаном Шарпом с глазу на глаз.
Харпер любезно ушел вперед и попытался подслушать беседу офицеров, но Хоган говорил очень тихо, а удивленные восклицания Шарпа не дали ни малейшего намека на то, о чем шла речь. Возможности расспросить самого Шарпа тоже не представилось, поскольку все трое свернули за угол и оказались в саду, рядом с кладбищем, где смущенно топтались слуги лорда Кили и два десятка солдат капитана Донахью. Отец Сарсфилд заплатил деревенским могильщикам, и те выкопали яму в нескольких шагах от церковной ограды. Хотя церковные законы требовали, чтобы грешника, лорда Кили, похоронили подальше от освященной земли, Сарсфилд все же положил тело как можно ближе к ней, чтобы в Судный день душа изгнанника-ирландца не была совсем уж лишена общества братьев-христиан.
Тело зашили в грязно-белый холщовый саван. Четверо солдат Королевской ирландской роты опустили его в глубокую могилу. Хоган, Шарп и Харпер сняли головные уборы, и отец Сарсфилд прочитал молитву на латыни, а затем помолился и на английском – для двадцати гвардейцев. Лорд Кили, сказал священник, страдал грехом гордыни и эта самая гордыня не позволила ему вынести разочарования. Тем не менее все ирландцы, добавил Сарсфилд, должны научиться жить с разочарованием, поскольку оно придано к их наследию, и это так же верно, как и то, что искры устремляются вверх. И все же, продолжал он, должный ответ на разочарование не в том, чтобы оставить надежду и отвергнуть жизнь, сей Божий дар, но в том, чтобы надеяться и не дать надежде погаснуть.
– У нас с вами нет дома, – сказал он хмурым гвардейцам, – но когда-нибудь все мы унаследуем наш земной дом, и если он не достанется нам, то перейдет нашим детям или детям наших детей.
Священник умолк и некоторое время смотрел вниз, в могилу.
– Вас не должно тревожить, что его светлость покончил с собой, – продолжил он. – Самоубийство – грех, но порой жизнь бывает
