перебрались в Лондон. Купили квартиру с двумя спальнями по соседству с мамиными родственниками в непритязательном лондонском районе Бэлем.
Мама не стала менять фамилию мужа на свою девичью, а поскольку в Бэлеме проживало немного семей по фамилии Франгопулу (точнее, одна-единственная), спустя некоторое время Мэтью не составило труда отыскать меня в телефонном справочнике.
Позвонил он в начале весны 1985-го. Мою личную жизнь трудно было назвать бурной, и признаюсь, я дико обрадовалась, услышав в трубке его голос. Он пригласил меня поужинать в итальянское заведение в Сохо, и я весь день мучительно выбирала, что бы мне надеть. Ведь на моем счету — как вы уже знаете — числилось немало эпических промахов касаемо нарядов. В итоге я решила, что было бы слишком унизительно наряжаться в нечто сексуальное (даже если бы у меня подобное имелось) ради встречи с Мэтью, и остановилась на красивом, но консервативном платье из тонкого бархата в стиле 1920-х от Лоры Эшли, темно-красном, с заниженной талией и воротником «матроска». Тем не менее я почувствовала себя расфуфыренной, поскольку Мэтью явился в старом поношенном свитере и джинсах, изготовленных примерно десятью годами ранее, судя по штанинам клеш. Повзрослевший Мэтью разочаровал меня, увы. В моей памяти он оставался отчаянно красивым, по-мальчишески красивым, вопреки бороде, а возможно, благодаря ей. Бороду Мэтью сбрил, щеки у него округлились, да и живот слегка выпирал. Вряд ли бы я столь придирчиво сравнивала нынешнего поблекшего Мэтью с тем красавчиком, каким он виделся мне в Греции и Париже, не вообрази я, будто на самом деле он позвал меня на свидание. Заблуждение мое скоро рассеялось — даже раньше, чем мы покончили с закусками. Не прошло и десяти минут, как я узнала, что Мэтью женат и жену его зовут Джульет. Отчего я даже испытала облегчение. По крайней мере, это означало, что знойным парижским летом 1977 года интуиция меня не подвела. Но я надеялась, что Мэтью предложит переспать с ним, и тогда бы я отплатила ему высокомерным, насмешливым отказом.
Ладно, Мэтью разыскал меня вовсе не для того, чтобы заново разжечь огонь нашей юношеской любви. Он пришел с деловым предложением. Выяснилось — к моему вялому изумлению, — что ему дали денег на съемки художественного фильма. Если помните, хотя вряд ли, как раз в ту пору, в середине 1980-х, британское кино переживало очередной ренессанс. Недавно народившийся «Канал 4» щедро вкладывался в развитие кинопроизводства. Недовольство тэтчеризмом гальванизировало режиссеров. «Огненные колесницы»[50] помогли кинематографистам уверовать в свои силы. Мэтью, маркированному как «талантливая молодежь», выдали несколько сотен тысяч фунтов, с тем чтобы он перенес свою собственную мутноватую смесь из Мартина Скорсезе, Николаса Роуга[51] и левацкой полемики на экран. Вряд ли вам запомнился этот его фильм — в наши дни о нем мало кто помнит, — но в свое время он пользовался успехом, хотя и не сумасшедшим. Впрочем, когда мы встретились в тот вечер, Мэтью еще не приступал к монтажу, а одна из ключевых должностей в его творческой команде до сих пор пустовала — должность композитора.
Когда нам подали горячие закуски. Мэтью промурлыкал какую-то мелодию.
— Что это? — спросила я.
— Как «что»? — ответил Мэтью. — Твоя музыка. Та, что ты играла на вечеринке в Греции.
— Ты так и не сумел запомнить мелодию, — сказала я и пропела «Малибу» чисто и четко; мое исполнение изрядно отличалось от мурлыканья Мэтью.
— Точно! — воскликнул он. — Она самая!
— Знаю, — ответила я, стараясь не впадать в покровительственный тон.
— Она нужна нам, — сказал Мэтью. — Пока я снимал, она звучала у меня в ушах на каждой сцене. Прошу тебя, Калли, обещай, что согласишься.
— Соглашусь на что?
— Написать музыку к моему фильму.
Вот так все и началось. Мэтью приставил ко мне целую бригаду ассистентов, объяснявших, как пишется музыка для кино, как эту музыку оркеструют, записывают, синхронизируют и монтируют, ибо я могла предложить — в качестве моего личного вклада в проект — лишь простую мелодию, трогательную, хотя и не без горечи, и легко застревавшую в голове, но этого оказалось достаточно. Незадолго до моего сотрудничества с Мэтью по миру прокатилась волна фильмов, запоминавшихся скорее музыкой, нежели содержанием, а иногда и только музыкой. «Огненные колесницы» были одной из таких картин, а также «Счастливого Рождества, мистер Лоуренс»[52], и мне повезло: нечто подобное случилось и со мной. Моя мелодия зацепила кинозрителей, понравилась им и запомнилась, а я завоевала парочку наград, и вскоре — в первые годы довольно интенсивно — меня начали приглашать на работу в кино. Более того, второе в моей жизни предложение написать музыку для фильма поступило от голливудской киностудии, и я глазом моргнуть не успела, как уже летела в Лос-Анджелес на деловую встречу, а потом и на просмотры и сеансы звукозаписи.
В один из таких визитов, летом 1987 года, я в последний раз виделась с Ици и Барбарой.
Барбара за эти годы почти не изменилась, обаяние и напористость остались при ней. Ици, на мой взгляд, заметно похудел и постарел.
За ужином у них дома в калифорнийском Эль-Камино Ици рассказал, что они с Билли по-прежнему каждый день приезжают в офис, по-прежнему придумывают идеи для сценариев и сюжеты.
— Но из этого ничего и никогда не выйдет, — подытожил Ици.
— Почему нет? — спросила я.
— По ряду причин. Первая и главная: Билли хочет снять только один-единственный фильм, но его выбор не по мне.
Я попросила рассказать подробнее. Ици не сопротивлялся:
— Лет несколько назад выпустили книгу «Ковчег Шиндлера», слыхали о такой? Автор австралиец. О немце, который спасает множество евреев от Холокоста. Билли пытается купить права.
— Кому, как не ему, снимать фильм на эту тему.
— Может, и так, — без всякой убежденности в голосе ответил Ици. — Но за правами на «Ковчег» охотятся и другие люди. Много людей. Соперников у Билли хоть отбавляй… и довольно влиятельных соперников.
Вторую причину, по которой им с Билли никогда не закончить новый сценарий, Ици не назвал. И я поняла почему лишь спустя пол года, когда прочла
