— Именно. Курс для нас проложили именно с таким расчетом, чтобы «Синкуэнта и сьете» прочесала весь сектор, откуда пришел сигнал, и даже с теми маломощными пеленгаторами, что она могла взять на борт, нашла источник. Но это все не важно. Это все пролог. Хочешь услышать эпилог? Выдержишь?
— Постараюсь. — Моралес отодвинул недоеденную похлебку и принялся за бифштекс. Ему явно кусок не шел в горло.
— Эпилог таков. Мы залезли на корабль, выковыряли оттуда молодого человека, узнали, сколько ему на самом деле лет, сильно удивились, но так ничего и не поняли, так?
— Так. И что?
— А то, что когда этого молодого человека самым тщательным образом обследовали перед погрузкой на крейсер…
— Только не говори, что мы занесли с ним ту самую заразу, что скосила тот корабль!
— Боишься?! Я вот тоже этого испугался, оттого и устроил аврал… Зря, конечно. Потому что нам уже ничего не поможет.
Моралес нахмурился, взялся за нож и начал пилить им бифштекс.
— Жестковат, — прокомментировал я.
— Продолжай, — только и смог выдавить сквозь зубы Моралес.
— Так вот, значит, его обследовали и не нашли ничего: ни вирусов и никаких признаков старения. Феномен?
— Угу.
— Угу, феномен. А сегодня утром, когда его обследовали еще раз, эти признаки уже нашли. Признаки старения. Парадокс?
— Он начал стариться?!
— Точно. Эти ребята в халатах говорят, что проживет он еще лет пятьдесят — семьдесят, если не будет увлекаться спиртным и женщинами.
— И что все это значит?
— Мы тут некоторое время назад обсуждали вирусы: как они скашивают целые экипажи, как они передаются от человека к человеку, невидимые, незаметные, до сих пор плохо изученные наукой… Капитан, ты когда-нибудь задумывался, отчего человек стареет и умирает? Почему он не может оставаться вечно юным? Что за зловещие силы со временем превращают его в дряхлую развалину, а потом сводят в могилу?
— Что-то я тебя не пойму. То ты заводишь разговор про одно, то вдруг меняешь на ходу тему и уже говоришь про совсем другое. Как твое самочувствие, Боб?
— Спасибо. Только я не меняю тему. Я хочу, чтобы ты сам понял. Вспомни, этот малыш выжил только потому, что был изолирован ото всех прочих людей в герметичном отсеке. И подумай также, что по большому счету он никогда не знал матери. Он был помещен в инкубатор на самой ранней стадии развития. Если ты помнишь курс истории в летной академии, то на Земле был такой период — как раз два века назад, — когда все увлекались искусственным оплодотворением, выращиванием, вскармливанием и воспитанием… Видишь ли, он никогда не дышал одним воздухом с другим человеком. И он не старился, пока…
— Пока мы не поместили его на корабль.
— …пока мы не заразили его вирусом. Не тем вирусом, что выкосил экипаж на его корабле. Гораздо более коварным вирусом. Древнейшим вирусом на земле. Вирусом старости, вирусом постепенного износа, вирусом, обрекающим нас, вечных по своей природе, на неминуемую смерть через четко отмеренный его неумолимой природой промежуток времени. Вирусом, которым пропитан весь наш мир, который мать передает ребенку, вскармливая его грудью, который вместе с запахами распускающихся почек несет в себе свежий весенний ветерок, который в нашем теле и в мясе, которое мы едим.
Моралес уронил вилку, а затем нож.
Виктория Угрюмова
ПРАВИЛА ДЛЯ СЛОНОВ
Утро следующего дня выдалось удивительно теплым и солнечным даже для сентября.
Птицы заливались вовсю, деревья, облитые червонным золотом, тихо шелестели, а облака текли по пронзительно-голубому небу степенно и важно и казались уютными и мягкими. Где-то звонко пела вода. В воздухе витал тонкий и терпкий аромат облетевшей листвы.
Мир блаженствовал. Чего нельзя было сказать о молодом человеке — на вид не более двадцати пяти — двадцати семи лет, — который, легко ступая, шагал через развалины мертвого города. Он был неописуемо красив той редкой и удивительной красотой, которую принято называть неземной. С его широких плеч струилась легкая темная материя: не то плащ, скроенный по образу крыльев, не то крылья, заменявшие в эту минуту плащ.
Дойдя до того места, которое еще накануне было центральной площадью огромного города, а ныне являло собой безлюдное кладбище мертвых домов и мертвых вещей, он натолкнулся на двоих.
— Вот вы где…
Молчание.
— Как же так, Господи? — спросил молодой человек с недоумением. — Ты же не собирался. Или я не прав?
— Не собирался, — качнул головой Господь.
— Что же это?
— Конец света, как и было предначертано, — отвечал Господь сухим и бесцветным голосом, каким говорят обычно те, кто испытывает сильнейшую боль. — Чем ты-то удивлен?
Сатана зябко поежился, кутаясь в крылья-плащ. Луч солнца успокаивающе лег ему на плечо, словно желая согреть и ободрить, но тут же соскользнул вниз. Не удержался.
— Я как-то все иначе себе представлял, — пробормотал он. — Совсем иначе.
— Легионы Тьмы, последнюю и решающую битву? Так, что ли? — вопросил Господь.
— Возможно.
— Это было бы возможно в другое время и в другом месте. А здесь — уже лишнее. Результат очевиден. — Господь помолчал. — Ну, как там у тебя?
— Ты имеешь в виду Ад? — уточнил Сатана. — В Аду все по-прежнему. Если ты хотел знать, многими ли душами я завладел в прошедшую ночь, то вынужден тебя разочаровать. Не больше, чем обычно. И это меня удивляет сильнее всего. Живых, похоже, не осталось. Неужели в мире было столько праведников?
— Горстка, — скупо обронил Господь.
Сатана какое-то время внимательно рассматривал его, высоко подняв изогнутую бровь, а затем обернулся ко второму, который до сих пор хранил молчание:
— А ты что скажешь, Искупитель? Ты понимаешь, что произошло?
Иисус как раз кормил приблудного пса. Тот вилял хвостом, неуклюже прыгал на четырех лапах, скулил и повизгивал — одним словом, как мог выражал свое неописуемое собачье счастье. Бог-Сын потрепал пса по загривку и отряхнул с рук какие-то крошки.
— Почти ничего не понимаю. Видимо, как и ты. Однако могу сказать: мир прекрасен! Посмотри, Сатана, как он прекрасен. Такой мир заслуживает права на существование, не так ли?
— Конечно. Но тебе не пусто в нем теперь?
— Пусто, — согласился Иисус, и только теперь Сатана заметил, что скорбные морщинки залегли в углах рта и вокруг глаз Сына, обычно такого счастливого, такого сияющего и светлого. — Пусто, страшно и одиноко.
— Как же ты допустил?
— Поневоле, — невесело усмехнулся Иисус. Желтые и розовые бабочки легким облачком окружили его, приплясывая в воздухе. — Видишь ли, я всего только Богочеловек, Искупитель. Я готов искупать грехи этих бедных заблудших душ, но я столкнулся с тем, чего не понимаю. Ты и сам знаешь — нельзя пытаться искупить то, чего не понимаешь, не осознаешь и не можешь постигнуть. Я внятно говорю?
— Еще бы, — кивнул Сатана. — Рай не переполнен, но и Ад пуст. Они пустили свои души в расход. Растеряли, растратили по мелочам.
— Ты разочарован? — спросил Господь, подходя. — Лишился такого числа приверженцев.
— Ты пытаешься меня обидеть, а зря, — тихо отвечал Ангел Тьмы. — Меня интересуют души, и это правда. Но души, а не жалкие огрызки душ. И потом, хоть я могу жить Всегда и Везде, бесконечное Нигде и Ничто нравится мне гораздо меньше, чем такая вот планета. Я тоже считаю, что этот мир имеет право на жизнь, — почему бы и нет? И все же, как это произошло?
— Впал в ярость, — лаконично пояснил Господь.
Иисус внимательно — словно впервые — разглядывал страшные шрамы, уродующие его изысканные запястья. Фиалковые глаза Сына были подернуты дымкой печали, тоски, но не отчаяния.
— Может, следовало дать им еще немного времени? Чтобы они одумались, поняли?
— Что?! — скорбно спросил Господь. — Что они должны были понять? Что непонятного было в созданном мною бытии? На одной чаше весов — созидание. На другой — разрушение. На одной — любовь, свет, жизнь, торжество разума. На другой — ненависть, зависть, гордыня, бездумность. Они были созданы по образу и подобию — каждый со своей Искрой! Я вдыхал душу, но ведь судьбу и смерть они были вольны выбирать сами… Разве не так?
— Ты забываешь, что это самое трудное, — напомнил Сатана.
— Но ведь по образу же… по подобию… Вечность впереди, целая вечность — огромная, непостижимая, прекрасная! Столько всего можно сделать. Чего не хватало?
— Думаю, легкости, — вздохнул Сын. — Ничего и никому не дается просто так, в протянутые руки.
— И что с того? Разве жизнь, счастье, любовь — ничего не стоят?
— Иисус прав. Это были слишком сложные правила, — сказал Сатана. — Вот они и стали придумывать свои — полегче. Попонятнее. Попроще…
