то на Лёню. Судя по его поджатым губам и барабанящим по столу пальцам, уточнять детали не стоило.
— Ладно, тогда я поехал в офис. Попробую договориться с сибирскими залами без неустойки. Ох, Лёня, Лёня… С тобой иногда работать сложнее, чем с молодыми старлетками.
«Так найди себе старлетку», — не удержался Волк.
Но Жека покачал головой и протянул руку для пожатия.
— Выздоравливай. И найди хорошего фониатора! А то знаю я тебя, опять побежишь к Карлинскому лечиться. Он у тебя спец и по горлу, и по геморрою.
Волк фыркнул, что должно было означать «тебя не спросил», но протянутую руку пожал. Даша проводила директора до дверей, а Леонид Витальевич вернулся в спальню, где среди его многочисленных подушек на кровати вольготно устроился Маэстро.
Никакого фониатора он, конечно, искать не собирался. И специалиста по заиканию тоже, хотя теперь, в отличие от времён юности, в его распоряжении были все светила столицы. Смысл? Он прекрасно знал, что традиционным способом вылечить его заикание нельзя.
Вместо этого Леонид Витальевич достал телефон, отыскал нужный контакт. Несколько минут медитировал на высветившуюся фотографию. Длинные цвета топлёного молока волосы и большие слегка прищуренные голубые глаза с хищными чёрными стрелками. Он всегда просил её не краситься, искусственной красоты ему хватало и в привычном окружении эстрадных див, но глаза она обязательно подводила, если они куда-то шли. Эту фотографию он сделал в ресторане, и в кадр попало его любимое платье, тоже голубое, из тонкого шёлка, облегающего мягкие округлые плечи. Под него она всегда надевала кулон с изящным женским профилем, вырезанным из камня. Как она его называла? Камея, кажется. Кулон он купил ей в первый год знакомства. Потом было много других подарков, в том числе и драгоценностей, но она как-то спокойно, почти равнодушно относилась к ним. А камея пришлась по душе.
Наконец он решился и нажал кнопку вызова.
— Здра-авствуй, На-астенька…
* * *
Из дневника Бориса Карлинского:
Лёнькина слава приобретала всё более внушительные формы. Теперь без его участия не обходился ни один важный концерт, его записи постоянно крутили по радио, несмотря на то что он больше не числился штатным певцом Гостелерадио и работал в Росконцерте. Они с Найдёновым писали первую пластинку на «Мелодии», в которую должны были войти шесть песен. Четыре про любовь, две про родину. Иначе никак, и то считалось огромным счастьем получить право записи гранда, то есть грампластинки длительного звучания. Многие молодые певцы мечтали хотя бы о миньоне, маленькой пластиночке, на которую умещались четыре песни, ну а гиганты из эстрадников в те годы записывал только Кигель. Лёнька так переживал за пластинку, что раз пять бегал перефотографироваться на конверт: то в костюме, то в своей польской олимпийке, которая уже еле на него налезала, но он по-прежнему её берёг и надевал только по торжественным случаям. Самое смешное, что в итоге пластинка вышла вообще без его фотографии — на конверте гордыми большими буквами написали «Поёт Леонид Волк» и добавили изображение какого-то чахлого цветочка. Лёнька дико расстроился, ему хотелось, чтобы его узнавали в лицо. Тогда ему ещё не надоела слава. Это потом он, выходя на улицу, начнёт натягивать кепку по самые глаза, а легко узнаваемый выступающий подбородок прятать под шарфом, избегать любых скоплений народа, даже в ресторане стараясь забиться в самый дальний угол. А тогда он охотно останавливался на улице, если его окликали, и общался, отвечал на вопросы, давал автографы, фотографировался, если у кого-то под рукой оказывался фотоаппарат. К счастью, фотоаппараты у советских людей встречались нечасто, и с собой, идя за хлебом, их никто не брал.
Это я к тому, что, если б наша молодость пришлась на сегодняшние времена, туго бы Лёньке было. Когда у каждого прохожего в телефоне камера, способная прилично фотографировать и снимать видео и в темноте, и с дальнего расстояния, о тайне частной жизни можно забыть. Только появись где-нибудь, не важно, в Москве или Нижнем Тагиле, с неизвестной красоткой, и тебя тут же заснимут, а потом отправят фото во все газеты или, того хуже, жене. По этому, как его, вайберу! А тогда Лёнька, молодой, холостой и знаменитый, мог вкушать плоды свалившейся на него славы почти безнаказанно. Почти — потому что в итоге он всё-таки нарвался на неприятности, но об этом позже.
Сначала я воспринимал его рассказы о чуть ли не прыгающих в постель красотках как обычный мужской трёп. Мы же, когда выпьем, всегда друзьям рассказываем о подвигах на любовном фронте, часто существующих лишь в нашем воображении. К тому же я хорошо знал Лёньку, скромного, сдержанного, даже робкого, особенно в отношениях с дамами. Но однажды ему пришла в голову идея потащить нас с Полиной с собой на гастроли по Крыму. Стояло лето — жаркое, удушливое и какое-то тоскливое. Поля закончила очередной курс лечения от бесплодия, и опять врачи не давали никаких утешительных прогнозов, я мотался по Москве на скорой, нарабатывая стаж, и ежедневно спасал жизни перегревшимся на солнышке бабулькам и отравившимся очередным «Тройным одеколоном» алкоголикам. Врачей на скорой постоянно не хватало, и иногда приходилось пахать в две смены, залезая в машину в восемь утра одного дня, а вываливаясь из неё в полубессознательном состоянии в восемь утра дня следующего. Хотелось побольше заработать и свозить Польку к морю. А тут Лёня со своим предложением.
— Тебя я оформлю как конферансье, — возбуждённо объяснял он. — Ничего сложного, будешь выходить, песни объявлять! А Полинку просто за свой счёт возьмём, две ставки я не выбью. Ничего страшного, купим ей билет до Симферополя, а там нас уже автобус будет возить. Борька, ты только подумай: Ялта, Севастополь, Феодосия! Накупаемся, отдохнём! Вечером у меня концерт, зато весь день свободен. Бери отпуск или отгулы, что там у тебя есть, и поехали!
Я тогда напомнил ему, что нам обоим не мешало бы съездить в Сочи. Я года два как не навещал маму, а он — Серафиму Ивановну, которая все больше сдавала, и мы уже поднимали вопрос о том, чтобы перевезти её в Москву. Лёнька экстренно решал вопрос с жильём, все свободные деньги вбухивал в кооператив, строил «двушку» с тем расчётом, чтобы в одну комнату поселить бабушку. Но строительство затягивалось, а Серафима Ивановна по телефону упорно заявляла, что никуда переезжать не собирается и всё у неё прекрасно.
— Мне отпуск никто не даст, — вздохнул Лёня. — У меня до конца лета каждый день расписан. И после Крыма Урал, между прочим, а там даже
