у Владимира,
Жила была молода вдова…
Девять братьев идут «под разбой», по ошибке убивают «зятя любезного» и берут в плен родную сестру. В украинском варианте той же песни («Жила вдова на Подолі, та не мала щастя і долі…») братья разбойничают из-за бедности. Заданный сюжет и мотивировку писательница развивает в целую по весть, насыщенную реалистическими подробностями и тонкими психологическими деталями. На Подоле и в Куреневке она когда-то записывала народные песни. Колорит киевского предместья, с бахчами, огородами, хатами и густым лесом поодаль, воссоздан по личным впечатлениям. Но самое главное — действие происходит не при «царе Владимире», а после реформы 1861 года, когда безземельные крестьяне устремлялись в поисках заработка в города и почти задаром продавали свой труд. В условной, иносказательной форме Марко Вовчок затрагивает коренные вопросы народной жизни. В сказочную ткань вплетаются образы жадных лавочников, огородников, зажиточных киевских мещан, притесняющих несчастных наймитов. Великая нужда заставляет сыновей бедной вдовы вытерпеть много мытарств, а потом стать лесными разбойниками. Им пришлось, пишет Салтыков-Щедрин в своей рецензии, искать «выхода из гнетущего положения, выхода не обманного, но в то же время и не вполне естественного. Но неестественность эта почему-то кажется совершенно естественною, и читатель не сетует на нее»{38}.
Мы не знаем, какие сведения получила она от А. В. Марковича об Устиме Кармелюке, знаменитом предводителе крестьянских восстаний на Правобережной Украине в первой трети XIX века, — об этом, по выражению Шевченко, «славном рыцаре», про которого сложено бессчетное множество песен, сказок и легенд. Но писательница, как видно, и не стремилась к исторической точности. Отступив от трагического финала биографии Кармелюка и назвав удалого молодца Иваном, она создала поэтически обобщенный образ народного мстителя, оставляющего по себе «живительную память». Вложенная в уста Кармелюка лирическая песня «Повернувся я з Сибірі» — вторая после Шевченко запись распространенной народной песни, известной теперь более чем в тридцати вариантах{39}. Предание наделило украинского Робин Гуда эпическим величием и благородством сказочного разбойника. Он отнимает у панов неправедно нажитые богатства и одаряет бедных. Его преследуют, ловят, ссылают в Сибирь, но он возвращается и, непобежденный, продолжает борьбу. Таким предстает он и в героической сказке Марко Вовчка, словно озаренной пламенем крестьянских восстаний, бушевавших в те годы в России.
Салтыков-Щедрин, ничего не говоря о Кармелюке, ставит в пример читателям беззаветную отвагу Остапа, героя «Невольницы», который врывается во главе козацкой дружины в турецкий город и освобождает молодую козачку (сюжет навеян историческими песнями и думами XVI–XVII веков про турецкую и татарскую неволю). Почему же, спрашивается, рецензент не отметил лучшей из лучших сказок? Лишь по той причине, что в последний момент цензор выбросил ее из сборника.
Ни одно произведение Марко Вовчка так упорно не преследовалось цензурой, как «Кармелюк». В разные годы возникала бюрократическая переписка по поводу запрещения или изъятия очередного издания. Занимался этим даже министр внутренних дел Тимашев. В своем представлении Комитету министров он прямо и недвусмысленно заявил, что автор «Кармелюка» «желает представить в повествовательной форме всю несправедливость современного социального устройства» и что подобные рассказы могут вызвать среди читателей из народа «жгучее впечатление, самое тяжелое и враждебное чувство»{40}.
На протяжении многих десятилетий находила официальную поддержку шовинистическая формула: «Никакого малороссийского языка не было, нет и не может быть». Украинские книги Марко Вовчка с величайшими трудностями пробивали дорогу к читателям. А между тем слава Шевченко и его названой дочери вышла далеко за пределы России. Пример обоих писателей оказывал вдохновляющее воздействие прежде всего на западноукраинских землях, где демократическая национальная литература помогала сопротивляться насильственному онемечиванию. «Дух Тараса Шевченко укрепляет нас в святой борьбе за правду и волю», — писал Марии Александровне редактор львовских периодических изданий на украинском языке Ксенофонт Климкович. И он же призывал литераторов Галиции и Буковины учиться у «классического писателя» Марко Вовчка постигать красоту и музыку родного слова. В журналах Климковича «Вечерниці» и «Мета» печатались не только рассказы, но и парижские очерки Марко Вовчка — первые опыты украинского художественного репортажа. В закордонном Львове позднее было издано и первое трехтомное собрание ее украинских сочинений.
Талантливый буковинский поэт и прозаик Юрий Федькович жаловался на бедность и отсталость западноукраинской литературы: «Нет у нас солнца, как Тарас, нет месяца, как Квитка, и нет зореньки, как наша Марковичка. Про Тараса и Квитку нечего больше и сказать, а про Марковичку скажу только, что живее и ярче никто уже писать не способен». Но Федькович из скромности умолчал о собственных повестях, которые, по словам Леси Украинки, «своим красивым, чисто народным стилем и трогательной манерой напоминают малорусские повести Марка Вовчка». Высокую оценку Федьковичу дал между прочим и Тургенев, заметивший в письме к Драгоманову, что в этих рассказах «бьет родник живой воды». В ноябре 1862 года в тех же «Вечерницях» была помещена заметка, полученная из Гейдельберга от профессора Цихановского. В ней сообщалось, что знаменитый романист Иван Тургенев, придя в восторг от Федьковича, обещал передать томик его рассказов Марко Вовчку. Никаких высказываний о Федьковиче она не оставила, но благотворное влияние ее украинских произведений в Галиции и Буковине — факт непреложный, значение которого трудно переоценить.
В русской печати дебатировался вопрос «о степени самостоятельности малорусской литературы» и подвергалось сомнению само существование украинского языка. А тем временем на обширных пространствах двух многонациональных империй вырастала большая украинская литература, и Марко Вовчок, которой не исполнилось еще тридцати лет, была ее живым классиком,
РАЗВЕДКА
В мае 1862 года на окраинах Петербурга выгорели целые кварталы деревянных домов и в самом центре — Апраксин рынок с прилегающими зданиями. Пожары, спровоцированные, как теперь установлено, агентами жандармерии и полиции, послужили сигналом к репрессиям. Были закрыты воскресные школы и народные читальни, введены суровые временные правила о печати, разгромлен Шахматный клуб, где собирались свободомыслящие литераторы. Писарев, Чернышевский, Н. Серно-Соловьевич были арестованы. Готовились политические процессы. Поблекла передовая журналистика. Упало влияние «Колокола». Катков, перейдя со своим «Русским вестником» на крайне правый фланг, призывал к расправе с нигилистами.
Тревожная обстановка в России немедленно отразилась на неустойчивом благополучии писательницы. «Современник» и «Русское слово» были приостановлены на восемь месяцев. «Основа» дышала на ладан. Обрывались налаженные деловые связи. Негде было печататься. Прекратились денежные поступления.
