арестантов», где на первом плане изображена молодая мать, кормящая грудью младенца. Моделью послужила художнику красавица Александра Николаевна, бежавшая с ним из Казани от нелюбимого старого мужа (шестнадцати лет ее выдали насильно за богача Тюфяева). В те годы ходила по рукам, как своеобразная политическая прокламация, знаменитая литография «Острижение каторжного в тюрьме» — портрет поэта-революционера Михайлова, сделанный неизвестным художником в Петропавловской крепости. Теперь окончательно установлено, что этим художником был В. И. Якоби{42}. В Париже на глазах у Марии Александровны создавалось его полотно «Смерть Робеспьера», занесенное в каталоги под более спокойным названием «Умеренные и террористы».
Младший брат Валерия Ивановича, участник польской революции, Павел Якоби после тяжелого ранения под Крушиной приехал в Париж закупать оружие для повстанческой армии; завязал отношения с Бакуниным, а тот, в свою очередь, свел супругов Якоби с графиней Салиас. В начинающей писательнице и ее муже художнике Марко Вовчок нашла единомышленников.
15 декабря 1863 года Александра Николаевна записала в своем дневнике: «Вечером были у Е. Тур, познакомились у нее с Маркович. Очень умная, симпатичная личность». С тех пор не проходило двух-трех дней, чтобы они не повидались. Дневник Якоби заполнялся новыми записями: «Маркович очень мила», «Она удивительная женщина», «Маркович делается все лучше и лучше для меня», «Маркович самая лучшая, добрая, милая из всех» и т. п.
Бывали дни, когда Якоби с их маленьким сыном Володей сидели без обеда. Дошло до того, что Валерию Ивановичу пришлось продать золотую медаль, полученную от Академии художеств за «Привал арестантов». Мария Александровна делилась с ними последним франком или, чтобы выручить друзей, закладывала в ломбард браслеты. В благодарность В. И. Якоби подарил ей картину «Возвращение с рыбной ловли»: Богдан Маркович, жизнерадостный, розовощекий подросток, сидит на ящике с удочкой и соломенной шляпой в руках. Местонахождение этого портрета неизвестно, но сохранился превосходный этюд, сделанный «фотографической машиной» для выбора позы и освещения. Якоби был искусным фотографом и заразил своим увлечением Пассека.
Тесная дружба между семьей художница и писательницы основывалась прежде всего на духовной близости, одинаковом отношении к общественным и политическим событиям.
Вот характерный отрывок из дневника А. Н. Якоби: «Весь день (23 апреля 1864 г.) с 2 до 10 провела у Маркович, она поселилась в деревеньке, вдали от шума и пыли. Вечером мы ходили смотреть острова, дошли до Булонского леса, видели чей-то маленький замок, вроде того, что описывают в сказках. Ночь была удивительно спокойная. Луна обливала всю природу своим бледным светом, тишина в природе, тишина кругом, я жадно втягивала в себя воздух, деревья целиком отражались в спокойной воде. Валерий был весел, он шел с Пассеком, я, Маркович и Богдась шли впереди. О многом переговорили, вспомнили и о Гейне, о Щедрине, а главное, о Чернышевском. Она получила письмо от Тургенева], и он пишет, что Черн[ышевский] приговорен к 10-летней каторжной работе и прочтению приговора у позорного столба. Это известие много испортило мне мое хорошее расположение духа».
Обсуждали текущие новости («в газетах ничего, кроме грусти… Польша забита. Дания при последнем издыхании»), обменивались книгами, читали вслух: Александра Николаевна — своих любимых поэтов Гейне и Мюссе, Мария Александровна — новые рассказы Тургенева, среди них — «Собаку», в ту пору еще не напечатанную. Можно проследить, как А. Н. Якоби под влиянием старшей подруги начинает серьезно интересоваться революционной публицистикой и критикой. Пользуясь книгами из — ее библиотеки, она с упоением читает Добролюбова, Чернышевского, статьи из «Колокола». Марко Вовчок знакомит ее в рукописи с «Записками дьячка» (первоначальное название «Записок причетника») и дает прочесть нашумевший антиклерикальный роман неизвестного автора «Mandit» («В омнибусе рядом сидел ксендз и все заглядывал в книгу и увидевши «Mandit» отвернулся»).
Любопытно, что в это же время Валерий Якоби пишет маслом жанровую сцену «Смерть дьячка», навеянную, возможно, «Записками причетника» и разговорами о быте и нравах сельского духовенства.
Подруги не расставались на протяжении двух лет, пока Якоби не уехала в Италию. Они бывали вместе на художественных выставках и народных гуляньях, осматривали могилы Марата, Лелевеля и Генриха Гейне на кладбище Пер-Лашез, посещали заведения для слепых и глухонемых детей. Марко Вовчок черпала из этих экскурсий материал для своих парижских писем, печатавшихся в «С.-Петербургских ведомостях», а Якоби исправно заносила в дневник те же наблюдения и оценки, говорящие о полном единодушии обеих женщин{43}. И эти непритязательные дневниковые записи не только раскрывают творческую историю зарубежных очерков Марко Вовчка, но и показывают, как она была поразительно точна в воспроизведении жизненных фактов.
17 апреля 1864 года Якоби столкнулась у Марии Александровны с Аполлидарией Сусловой, молодой женщиной, сыгравшей немаловажную роль в жизни Достоевского и причисленной позднее III отделением к партии нигилистов. Дневник Сусловой, как и дневник Якоби, — один из интереснейших человеческих документов шестидесятых годов. Та и другая по-своему восприняли эту нечаянную встречу.
А. Якоби: Я была у Маркович, видела там обстриженную, с изможденной физиономией А. Суслову, писательницу. Она мне показалась престранной. Входя домой, Маркович спросила ее, отчего она грустна, она вдруг расплакалась, говорит: «У меня женщина попросила милостыню, я ей отдала все, что у меня было, она меня ужасно расстроила».
А. Суслова: Маркович я не застала дома. Мать ее предложила мне подождать, сказав, что дочь уехала к Тургеневу, и старалась дать мне почувствовать, что вчера Тургенев ждал ее дочь целых два часа и все-таки уехал не дождавшись. Еще она сказала, что придет сегодня жена художника Якоби, хорошенькая и главное хорошая, по ее словам, женщина. Действительно скоро пришла хорошенькая женщина. Я догадалась, что это Якоби. Мы разговорились. Она либеральничала, пускала мне пыль в глаза фразами очень неудачно. Наконец пришла Маркович. «Познакомьтесь», — сказала она нам. Но не сказала наших имен. Мы молча пожали друг другу руки…вообще я заметила в ней какую-jo холодность, осторожность, она как-то всматривается в людей… Грусть моя увеличилась, нервы были слишком раздражены. Я не выдержала — слезы навернулись у меня на глазах. «Скажите, что с вами случилось?» — спрашивала m-me Маркович, с участием взяв меня за руку, и отвела меня в спальню… Я все свалила на уличную сцену и скоро отправилась домой».
Подавленная своими неудачами, Суслова глядела на мир сквозь черные очки. Держалась натянуто и отчужденно, в любом слове и жесте Марии Александровны видела самодовольство и проявление душевной черствости. И даже совет опытной писательницы — «нужно смотреть на людей во все глаза» — показался ей циничным. Близость Сусловой к Салиас и кружку эмигрантской молодежи (В. Ф. Лугинин, Е. И. Утин, Н. Я. Николадзе и др.), с которыми была связана и Марко Вовчок, не упрочила их знакомства. Между ними стояла
